Книга Околдованная, страница 64 – Лора Таласса

– От-ткуда т-ты знаешь все это обо мне?

Он хмурился в замешательстве:

– А как я могу не знать? Я изучал твое тело годами – как и ты мое.

Что?

Почти инстинктивно вскидываю взгляд на его шрам. У Мемнона много отличительных черт, но этот шрам, пожалуй, заметней всего.

Видя, к чему приковано мое внимание, он говорит тихо:

– Ты можешь дотронуться до него, est amage.

Я не должна.

Это в лучшем случае плохая идея, а в худшем – ловушка. Что, впрочем, не останавливает меня. Неуверенно поднимаю руку, и когда мои пальцы касаются морщинистой рубцовой ткани, глаза Мемнона закрываются, а ноздри раздуваются.

Он стоит, словно окаменев, пока мои пальцы медленно ползут вдоль шрама – сперва к уху, потом к подбородку.

– Больно, наверное, – бормочу я.

Он издает какой-то неразборчивый звук. Потому что, конечно же, это было больно. Ужасно больно.

Добираюсь до конца шрама и неохотно роняю руку.

Когда Мемнон вновь открывает глаза, я не вижу в них и следа гнева. Там тоска и желание – такие глубокие, что у меня внутри все переворачивается.

– Жена, – выдыхает он, и взгляд его застывает на моих губах.

Сглатываю и тоже невольно смотрю на его рот. Мне хочется поцеловать его снова, просто чтобы ощутить вкус его томления. Не помню, чтобы кто-нибудь еще смотрел на меня так.

Но я не его жена. Какая бы чудесная, трагическая история любви у него ни была, это было не со мной.

Прикладываю ладонь к виску, пытаясь смирить собственное желание.

– Откуда ты знаешь английский? – спрашиваю рассеянно только лишь для того, чтобы отвлечься от мыслей о поцелуе.

– Ты знаешь мою силу, – говорит он с напором, как будто по-прежнему думает, что я лгу. – Знаешь, что я могу извлечь то, что мне нужно, из чужих умов – включая язык.

Глаза мои расширяются.

Он способен и на такое?

Мемнон чуть наклоняет голову.

– Почему ты все еще притворяешся, Императрица? – спрашивает он, и в глазах его мелькает что-то от прежнего гнева.

– Я совсем не притворяюсь, Мемнон.

– Тогда откуда ты знаешь сарматский, язык моего народа? Он считается мертвым уже много, много веков.

Значит, вот на каком языке мы разговаривали. На сарматском.

– Я знаю несколько редких…

– Редкость тут ни при чем, – перебивает меня Мемнон. – Это доказательство твоей жизни со мной.

Пристально смотрю на него.

– Может, это будет для тебя потрясением, но не все на свете связано с тобой, Мемнон.

Взгляд его становится напряженным.

– Нет, но почти все в моей жизни связано с тобой.

Он продолжает смотреть на меня, и я неуютно ежусь.

– Я не твоя Рокси, – продолжаю настаивать я, не позволяя себе возвратиться к скользкой теме древнего языка. – И могу это доказать.

Я должна это сделать, и ради него, и ради себя. Потому что вот что делает с тобой потеря памяти – заставляет неустанно подвергать сомнению собственную реальность.

Шарю взглядом по своим вещам в поисках чего-то – хоть чего-нибудь! – что убедит этого мужчину в том, что я никак не могу быть его предательницей-женой. Вижу корешки фотоальбомов…

Ну конечно!

Это же так болезненно очевидно.

Огибаю Мемнона, кидаюсь к полке, сгребаю альбомы, все до единого, киваю на компьютерное кресло:

– Садись.

Долю секунды после того, как отдала этот приказ, уверена, что он не послушается. Но Мемнон бросает на меня несколько удивленный взгляд и покорно усаживается в кресло, широко расставив ноги.