Книга Откупное дитя, страница 30 – Юля Тихая

Женщина, знакомая с силами, может быть или ведьмой, или нечистью, или проклятой. Другого и не бывает.

Но это же не значит, что мы — нечистые — хорошего от дурного не отличаем!

— Я, может, и не волховунья, — сурово говорю я, борясь с желанием этот шлем со всей землёй внутри старосте на голову надеть, — но я-то могу взять и уехать отсюда, и будете вы в глаза нечисти глядеть, пока не наглядитесь. Этого вы хотите?!

Мужик суровеет, и в его глазах отражается искристый блеск в моих волосах. Они, как ни заплетай, живут своей жизнью, пушатся, кудрявятся, стоят пышной копной и шепчут что-то сердитое на таких, как вот этот мужик. У него пояс синий, расшитый петухами, и подбородок к небу задран, а совести — ни на грош.

Он надувается, будто из него рвётся наружу злоба, распирает нос и щёки, выкрашивает красным лоб, оттопыривает уши. Но потом мужик сдувается и говорит:

— Вы не серчайте…

А история оказывается — проще некуда; много их в наших местах, таких историй.

Не было у местных богатства больше, чем пурпурные поля. Стоят они на самой границе с туманными водами, пахнут солью и далью, и откуда-то из-под земли приходит в поле вода, а потом уходит.

Растёт в поле всё больше всякая дрянь, но на стеблях селятся улитки в цвестастых панцирях. Если их собрать, панцири расколотить, а розовые тельца правильно отварить, получится густой отвар. Он зовётся пурпуром, и крашеные им ткани ценятся по весу серебром.

Много лет рецепт хранился в одной семье, передаваясь в тайне от отца к сыну. Мудрёный, запутанный рецепт, в котором каждая деталь имеет значение: чуть ошибёшься — и выйдет одна только уродливая дрянь.

Все знают, что кроме улиток нужны ещё склизкие тёмно-зелёные травы с дальней части поля: они растут под водой, а если нагреть их — буреют. Травы эти сушат на солнце, жгут до золы, перетирают. Улиток нужно взять — видимо-невидимо, все их из панцирей выковырять, обрезать лишки, кинуть в стеклянный чан. В тот же чан надобно всыпать травной золы и влить едкой кали, но никто не знает, сколько в точности; ещё старик Паках в тот чан плевал, читал над ним слова и заливал что-то из крошечной бутылочки, а потом выставлял на солнце и подкладывал к чану с разных боков бурдюки с горячей водой, прислюнявливая палец и оценивая, чтоб чан не остыл и не перегрелся. Так он чародействовал над чаном, пока в нём не появлялась желтовая мутная водица, и если в той водице искупать ткань, а затем высушить, она становилась чудесного цвета, насыщенного, яркого, будто спелые ягоды, — но никакими ягодами так не скрасить материи.

Паках научил крашению своих сыновей, и весь посёлок трудился на пурпурных полях и благоденствовал. А потом пришли чужаки, которым не терпелось завладеть драгоценными тканями. Пришли с мечом и горящими стрелами, много домов пожгли, многих местных убили. Пакаха и его сыновей то били, терзали и резали ножом, то манили сладким будущим и большими деньгами. Вот только все они выбрали умереть, но не открыть чужакам рецепта.

Наверное, это Паках и лежит на крыльце своей мастерской.

С тех пор в посёлке печалей больше, чем радостей, и пурпур в нём больше варить не умеют.

— Давно это было? — спрашиваю.

И мужик цокает:

— Лет надцать.

— И за все надцать лет вы тела не прибрали?

Мужик поджимает губы, хмурится и цедит: