Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 73

В январе девяносто первого мы с Лютасом и Рамошкой ходили к парламенту с чаем, хлебом и тушеной свининой в судках. Тогда многие носили на баррикады еду и кофе, чтобы чувствовать себя причастными: люди жгли костры, сидели на бревнах и разглядывали друг друга. По дороге домой Рамошка хмуро сказал, что мне вообще не стоило туда ходить. Что я литовец только на четверть, а этого мало.

– Такие, как ты, сами толком не знают, что у них за кровь, – добавил он с такой неожиданной злостью, что я оторопел.

– При чем тут кровь? Я же здесь родился, ты чего?

– Родился, женился. А дед полковник у тебя. Будь он живым, небось, стрелял бы теперь в наших возле башни! А ты бы ему патроны подавал!

– Дед был не полковник, а майор. – сказал я, когда Рамошка свернул на свою улицу. – И вообще он приемный, не настоящий.

Мы стояли у дверей почтамта, переминаясь с ноги на ногу на свежевыпавшем снегу. Утром в начале проспекта поставили цементную тумбу и две створки чугунных ворот. Часовые сидели на тумбе, курили и тихо переговаривались.

– А кто у тебя настоящий? – спросил Лютас, растирая нос варежкой. Его побелевшее от холода лицо показалось мне плоским, будто у соснового швянтукаса, стоявшего возле дороги у поворота на соседский хутор. Когда сосед продал хутор, новый хозяин отодрал фигурку от пня, бросил в кучу веток и мусора на краю усадьбы и поджег. Так все крестьяне делают.

– Чего молчишь? – услышал я голос Лютаса. – Полукровка ты и есть. Развели вас тут, как комаров на болоте.

Я мог бы врезать ему тогда, в руке у меня был китайский термос, довольно тяжелый, или – поставить термос на снег и кулаком в нос, но я не врезал. До сих пор жалею. Сделай я тогда то, что следовало, многое пошло бы по-другому.

* * *

– Все это штучки, пако, – сказал Лилиенталь. – Все теперь пишут со штучками, я сам придумал сотню штучек, но дело в том, что долго они не живут. Их захватывают, как дверные ручки в новом ресторане: только что сияли тяжелым золотым блеском – и вот уже потускнели от городской сажи.

Теперь-то я понимаю, о чем он говорил, теперь, когда я пробираюсь вдоль стены своего четвертого десятка, хватаясь за штучки, за ручки разнообразных дверей, мне кажется, что я продвигаюсь вперед, что стена вот-вот кончится и откроется что-нибудь новое, красное вересковое поле, например, – а что на деле? На деле я пытаюсь открыть двери других возможностей, но разболтанные круглые ручки скользят, проворачиваются вхолостую, а некоторые даже остаются в руках.

– Разница здесь не в количестве воды, – продолжил Лилиенталь, развалившись на своих турецких подушках, – а в силе отстраненности. Ты расплачиваешься не за то, что однажды достигаешь дна или противоположного берега, а за разницу температур – или, если хочешь, давления! Чтобы правильно отстраниться, нужно погрузиться достаточно глубоко, а потом так же высоко подпрыгнуть над водой. Но почему мы говорим о воде? С таким же успехом это может быть яма с лягушками, пшенка или могильная земля.

– Или прах в похоронной урне, – сорвалось у меня с языка, и он неодобрительно поднял красную бровь:

– А скажи-ка мне, что за приключение у вас было с твоей теткой? Только не ври, что она оставила тебе дом потому, что свихнулась на старости лет. А не потому, что ты был вкрадчивым кудрявым Пьеро.

– Откуда ты знаешь про кудри?

– Эфеба я узнаю даже бритым! – Он швырнул в меня подушкой, но я увернулся.

– Приключения у нас не было. В детстве я читал сборник мифов Амазонии, там один человек переспал с женой брата, та превратилась в змею и обвилась вокруг его пениса. Так что я решил не рисковать.

– Я читал в романе, я читал в сборнике, – передразнил меня Ли. – Давай, скажи своими словами.

– Я струсил и не трахнул ее, когда мог. Теперь жалею.

– Жалеет он. Нет, пако, ты не пако, а какая-то упаковка. И даже не знаешь, что в тебя упаковано.

Сказав это, он вытянулся на своем ложе и закрыл глаза. А я сунул рукопись в карман плаща и пошел в обедать в тайскую лавку на углу. «Острое и сладкое приключение в Шиаде».

Знаешь, Хани, в какой-то момент я стал думать, что тюрьма мне на пользу, как бы дико это ни звучало. Мне казалось, что я проберусь через долгий тюремный тоннель, выжимая из себя недомыслие, безучастность и ленивую лимфу, накопившиеся за последние несколько лет. В точности как ловкий утконос выжимает воду из меха, ввинчиваясь в свою тесную подземную нору. Но прошло шесть недель, и я вижу, что эта нора меня задушит.

* * *

Не могу спать. До полуночи я ходил по камере и разговаривал вслух, в двенадцать охранник принес мне аспирин и велел утихнуть. Было около трех утра, когда я отчаялся и взялся повторять испанские глаголы. Знаешь ли ты, что испанское слово corrida происходит от correr, что означает «бежать», а также – продаваться, струиться, задвигать засов и стыдить? Это я еще по тартуским лекциям помню. Был бы здесь Ли, так он до утра говорил бы о текучести смыслов, на эту тему он заводится с треском, как старые часы с кукушкой. Был бы здесь Ли, я бы его прямо спросил: бежать мне или струиться? Стыдиться ли? Задвигать ли мне засов?

Уже рассвело. Я лежу и смотрю на дверь. Вижу круглую ручку и внушительную замочную скважину, такой замок мог быть на сундуке с казной или на воротах зверинца. Здешние засовы выглядят и лязгают как положено. Выйду на волю – первым делом узнаю, что здесь раньше было, на месте этой тюрьмы. Что-нибудь вроде склада военной амуниции времен короля Карлуша, которого убили в Альфаме, прямо под моими окнами, когда он возвращался с охоты.

Прошло всего сорок два дня с тех пор, как меня сюда привели. Я сосчитал все зарубки, сорок два завтрака, сорок два вечерних сухаря и восемьдесят четыре стакана яблочной кислятины. За эти дни все молекулы моего тела заменились, как говорил Стивен Дедал, и я теперь совсем другой человек, а не тот, что занимал у вас фунт. Вряд ли тетка назвала бы меня красавчиком, bonito, если бы увидела такого: в грязном свитере на голое тело, с армейской щетиной на черепе и розовой сыпью на лбу. Вот она-то была bonita, еще какая bonita, пока не осыпалась в одночасье, подобно изразцовому фасаду, треснувшему от подземного толчка.

В то зимнее утро, когда Зое должна была ехать в аэропорт, мать уехала в клинику, у нее было праздничное дежурство, за которое давали два свободных дня. Гокас заехал за ней на своей горбатой машинке, вид у него был смущенный, потому что вечером они с теткой читали русские стихи и ему пришлось признаться, что он кое-что помнит наизусть. Со мной он ни разу не говорил по-русски, и я был поражен, услышав, как чисто он произносит «смолкает зарей отрез-з-звленная птица», старательно просовывая кончик языка меж зубов. Просто удивительно, с какой радостью все в этой стране забыли русский язык. Не будь у меня тетки, я бы тоже забыл, пробавлялся бы чердачными слипшимися журналами. Не будь у меня тетки и Фомы Аквинского в переводе Аверинцева.

Я проснулся в то мгновение, когда к моей щеке приложили греческую губку, напитанную морской водой. Я лежал в высокой траве, заслонявшей небо сухими колосками, тени они не давали, солнце светило прямо в лицо, но я не мог двинуться с места, как это часто бывает во сне. Тот, кто приложил мне губку к лицу, двигался бесшумно и тихо посмеивался. От него едва заметно пахло табаком и можжевельником.