Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 74

– Вот потому-то мы, женщины, и непобедимы, – сказал можжевеловый голос. – Мы благоразумны так, что невозможно нам противоречить; чувствительны так, что боишься нас обидеть; наконец, полны предчувствий – так, что становится страшно.

– Я это где-то читал! – сказал я и проснулся. Зое сидела на краю постели, прижимая к моему лицу мокрое полотенце. На носу у нее было пятнышко сажи, а на плечах – пальто моей матери с черным вытертым лисьим хвостом.

– У тебя жар, – сказала она. – В доме страшно холодно, и печка ваша барахлит. Я пыталась развести огонь, но только перемазалась с ног до головы. Можно я лягу тут, с тобой?

Лютас

Был такой Лихтенберг, читал физику в Гёттингене, так вот, он изобрел розу мотивов, которую я всегда хотел присвоить, нарисовать и сделать символом будущей студии. «Побудительные мотивы, по которым человек что-то делает, могут быть систематизированы так же, как 32 ветра, и названия их располагаются подобным же образом, например: хлеб – хлеб – слава или слава – слава – хлеб». Мои мотивы располагаются еще проще: слава – слава – слава. Раньше был мотив под названием Габия, но теперь его нет, провалился в разведенное Кайрисом вонючее болото.

Мне кажется, я еще и жить не начинал, потому что обо мне никто не знает, на меня никто не смотрит, не давится восхищением. Пока ты не выберешься из лимба неизвестности, ты всего лишь розовый голый младенец, разевающий рот в отчаянии, забытый на мокрой простыне. А за тобой маячат бесконечные ряды таких же розовых бессмысленных засранцев, ряды, мириады – вся вселенная ими забита, будто космическим мусором.

Когда я обдумывал свой первый сюжет, главного персонажа там вообще не было. Не подвернись мне Кайрис со своей нелепой историей, не назначь он мне встречу на мысе Варваров, я бы, наверно, пошел в другую сторону. Мне хотелось снять кино, в котором не будет ни героя, ни антигероя, ни слабой тени героя. Кино о том, что за двадцать лет натворили те, кто держит в кармане ключи от заводного балаганчика. Это не вершители мировой судьбы, не хитрые опасные ротшильды – это просто прозрачная плотная масса, заполняющая стулья в культурных фондах, жюри и редакциях газет. Прозрачная масса не таит злобы, ест пророщенный овес и хочет как лучше. А лучше – это когда разрушительный конфликт приходит извне, а не прорывается изнутри, с гноем и кровью. Мышка-наружка и кошка-внутрия, как сказал один блогер, не помню как зовут. Искусство – это внутрия: хоп! – и галереи заполняются крашеными тряпками и ржавым концептуальным железом. Критическая мысль – это внутрия, и университеты превращаются в болонские оранжереи с торопливыми садовниками. А где же прежние садовники, с которыми можно было говорить о жизни и смерти, попивая шерри в заваленной бумагами комнате? Gardener is gone, как пел старик Дилан, когда еще не охрип.

Мастер, у которого я учился в киношколе, пока меня не выгнали, был олдскульным тьютором, помешанным на идеях Эггелинга, водил меня в пабы и тыкал пальцем во все, что двигалось, заставляя меня на ходу придумывать сюжет и развязку. Однажды мы смотрели у него дома «Безрадостный переулок» Пабста на белом пледе, натянутом между двумя стульями. В другой раз просто надрались, обсуждая героя немецкой комедии, вечно лежащего на рельсах в ожидании поезда, который в последний момент свернет на запасные пути.

Это он сказал мне, что артхаусом надо заниматься за чужие деньги, а для этого придется побегать в поисках инвесторов. Не вымаливай грантов, сказал он, прихлебывая портер, не обивай министерских порогов, ты им никто и звать тебя никак. В европейском кино приборчик «свой/чужой» работает еще быстрей, чем на боевом истребителе, сказал он. Веди себя как малый голландец! Они ведь тоже не с неба упали, а появились по обычной денежной причине: квартиры у новых заказчиков оказались маловаты, деньги уже были, а родовых поместий еще не было. Вот и тебе следует поубавить спеси и поискать человека, которому нужна маленькая картина на его собственный вкус. Вкус у него непременно должен быть необычный, тоскует ли он по кабинету доктора Калигари или по мертвой русалке. Я даже знаю такого, сказал он, захочешь поработать – дай знать.

Костас

Люблю лиссабонский сленг, то, что в русском обозначено темно и шершаво, в нем опереточно и невинно, скажем, дерьмо, bosta, означает также разочарование, а кокосовый орех – публичную женщину. А тюрьма, где я теперь сижу, называется xadrez, то есть шахматы.

Сегодня в коридоре нестерпимо воняло свинцовыми белилами, и у меня был приступ астмы, третий за все тюремное время. Надо обновить ингалятор, но на такую услугу моей заначки может не хватить. Я заработал свою аллергию в две тысячи девятом, когда ездил по приморским районам с реставратором Фокой: краски, с которыми тот возился, были на удивление мерзкие, сначала я повязывал на рот платок, но потом мне надоело его стирать, и я махнул рукой. К тому времени я больше года сидел без работы, так что несколько изразцовых фасадов заметно поправили мои дела, а на вилле в Капуфейре мне заплатили вдвое против обещанного.

Представь себе просторную веранду, выложенную терракотой, маленького жилистого хозяина, выходящего к обеду в футбольных трусах, и его жену-гречанку в черном балахоне, похожую на журавля. Гречанка проходила мимо меня по многу раз на дню, оставляя на краю портика то банку с пивом, то горсть лущеных орехов. Иногда она вставала на колени, наклонялась над бассейном и смотрела, как я разбиваю плитку молотком, а потом собираю ее снова: занятие для умалишенного.

Ночевал я в спальном мешке в глубине сада и пару раз слышал, как она бродит вокруг террасы, где между плитками еще торчали щепки, оставленные Фокой, но окликнуть так и не решился.

Спустя две недели хозяин осмотрел мою работу, вылез из бассейна, поморщился и сказал, что дно получилось слишком темным и следовало положить больше белых осколков, чтобы оживить блеск воды. К тому же он переплатил моему напарнику за веранду и больше не даст водить себя за нос. На это я заметил, что он заглядывал в бассейн по четыре раза на дню, мог бы и сказать, раз не нравилось, но хозяин махнул рукой и ушел в дом. Я пошел за ним повторяя: заплати, и я уеду, а не заплатишь – в твоем бассейне заведется плесень!

Южанин высунул голову из кухонного окна и весело оскалился.

– В штанах у тебя заведется плесень, – сказал он. – Вас, поляков, нужно учить. И швы неровные, и цвет болотный. Возьми сотню и уходи.

Он протянул в окно свернутую бумажку, вынув ее из-за уха, будто папиросу, и захлопнул ставни. Я подергал дверь, но он запер ее на задвижку. Я пнул дверь ногой и набрал воздуха, чтобы крикнуть ему вслед, но вдруг закашлялся и согнулся пополам от боли в груди.

Хани, я сам испугался – я так долго кашлял, что потерял равновесие и схватился за перила, а потом и вовсе сел на пол. Кто-то вложил мне в руку стакан воды, стакан был ледяным, от этого стало еще хуже, в голове у меня взрывались холодные красные петарды, одна за другой, а в груди лежала холодная тяжелая слизь. Когда я продышался, рядом никого не было, сотенная бумажка лежала на подоконнике, а солнце стояло в зените. Я вытер рот краем майки и пошел собирать инструменты. У ворот меня догнала гречанка и окликнула по имени: