Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 70

– Воскресенье? – Я хотел встать, но закашлялся и опустился на стул. Почему он говорит об ударе, когда речь все время шла о выстреле? Ингалятор остался в камере, надо попробовать старый способ. Я согнул средние пальцы и прижал их ногтями друг к другу. Воздух стал острым, он раздирал мне трахею, плавился и падал куда-то вниз смоляными каплями.

– Ему плохо, это похоже на приступ астмы, – загремело у меня над ухом. – Звоните chefe!

Он сказал chefe, хозяину. Я успел услышать это и подумать, что хорошо бы увидеть хозяина Пруэнсы. Того, кто позволяет ему все перевирать, перетолковывать, менять наперстки местами, так что шарик всегда оказывается где-то еще. Мы тысячу раз произнесли слово выстрел. Мы тысячу раз произнесли слово среда! Потом я перестал дышать и полетел вниз, через все семь горячих слоев, описанных ламой Джамгоном, минуя по очереди оживание, черные нити, сокрушение, вопли, громкие вопли, жар и наконец чрезвычайный жар, из которого уже нет выхода.

* * *

Ни один человек, у которого есть крыша над головой, клавиатура, пригоршня травы и пачка печенья, не может быть в разладе с миром, это я точно знаю.

Мне до сих пор стыдно, Хани, за то, что я не дописал свою повесть – оборвал на третьей главе и закинул на антресоли. Ведь текст – это живой организм, ну, скажем, как коралловый риф, и, бросив его недостроенным, ты оставляешь бездомными всех этих электрических скатов, разинек и венерок. С текстами происходит такая же штука, как с любовью, а с любовью – та же штука, что с дождевиками, их можно есть только свежевылупившимися, с рыхлой мякотью, белеющей внутри, если полоснуть ножом. Отойдешь ненадолго, а они уже вздулись, высохли и наполнились темными спорами.

Пару лет назад я завел себе блог, из которого не вышло ничего путного, хотя подписчиков было тыщи три, не меньше, – и я был этим горд, хотя большинство этих людей плевать на меня хотело, они просто охотились за подробностями чужой жизни, как богиня зависти за змеиным мясом.

Теперь я завяз в письме, которое вряд ли кто-нибудь прочитает. Зато оно штопает мою память, будто старую собачью дерюжку. Память вообще странная штука. Вот писатель Фолкнер, например, часто рассказывал, как он прыгал из горящего самолета во время войны, а ведь он даже на фронте не был, Фолкнер-то. Но это не мистификация, не хвастовство тылового сидельца, это особая писательская память, которая все делает правдой, выпекает другой мир, сухой и прохладный, где серпантин никогда не размокает в лужах, а забытые с вечера сливки не портятся.

* * *

Вода потекла у меня по лицу, и я открыл глаза.

Пруэнса сидел на стуле и грыз печенье. Полицейский, который плеснул мне в лицо из стакана, стоял у него за плечом и улыбался, высоко обнажая розовые десны. Я смотрел на него с пола, понимая, что приступ прошел, осталась только горячая щекотка в бронхах, но сил подняться все еще не было.

– Это он просится в изолятор, чтобы на мягком поваляться, – сказал сержант, отвернув кран до отказа. Толстая струя ударялась о латунные пепельницы, сложенные в раковине, я сам сложил их туда за день до ареста, а сполоснуть не успел. Еще воды. Еще.

Двенадцать лет назад я ходил по коридору мимо двери, за которой лилась вода, – будто Френсис Дрейк, услышавший звук своего барабана. За дверью была голая тетка, и мы были дома одни. В полдень мать побежала на базар за маком для кутьи, а Зое пошла в ванную. Минут через десять я постучал в дверь и сказал, что порезался, что мне нужен спирт или одеколон, сию минуту, срочно. Дверь открылась не сразу, но все же открылась. Влажное облако жара выплыло в коридор, тетка, завернутая в голубое мамино полотенце, стояла в дверном проеме и хмуро смотрела на меня.

– Спирт есть на кухне, – сказала она. – Покажи мне, где ты порезался.

Я отодвинул ее, вошел, закрыл за собой дверь, прислонился к ней и медленно оглядел тетку с головы до ног. Зое села на край ванны, дальше идти было некуда. Теперь я думаю – почему мы оба молчали? Мне так хотелось увидеть ее голой, что я потерял дар речи и весь превратился в глаз: так галльский бог сна отрастил себе оленье ухо, чтобы лучше слышать молитвы смертных.

Ванна переполнилась, и вода начала с хлюпаньем втягиваться в отверстие перелива. Я знал, что отверстие не слишком надежное, и если вовремя не выключить воду, она снова протечет в библиотеку профессора Бейнорюса, жившего под нами. В прошлый раз это случилось, когда бабушка забыла завернуть кран, и нам пришлось сушить книги Бейнорюса феном для волос, а за некоторые даже заплатить. Честный сосед назвал не слишком высокую цену, хотя я знал, что словарь Вильямса и Упанишады он вряд ли себе достанет, а они размокли до полной мокши, что на санскрите означает освобождение.

Я придвинулся еще ближе, наши колени соприкоснулись, Зое сидела тихо, будто лиса в капкане. Я резко потянул за край полотенца, оно упало на пол, обнажив маленькую правую грудь и два зубчатых розовых шрама вместо левой. Опустив глаза, я увидел мокрый клочок волос, похожий на лисье ушко, но тетка даже не пошевелилась, чтобы прикрыться. Шрамы были странной формы, как будто ее дважды ударили в грудь острой шестеренкой.

– Ну вот, – вздохнула она, – теперь ты знаешь. В прошлом году.

– Больно было? – спросил я, протягивая руку, чтобы дотронуться.

Тетка не ответила, она смотрела через мое плечо, приоткрыв рот, ее темные зрачки расширились и заполнили радужку целиком. Я обернулся и увидел, что дверь ванной комнаты открыта и в ней, будто в высокой портретной раме, стоит мать. В руках у матери был сверток, пахнущий жженым сахаром, на черном лисьем воротнике таял снег, а на лице быстро замерзали глаза и рот.

Лютас

Люди, с которыми мне приходилось иметь дело, платили деньги за то, что никто не хотел совершать с ними даром, они были некрасивы, стары и безнадежны. Следы склейки были у них повсюду, даже в голосе. Когда я вынырнул из подлой телесной работы и стал снимать кино, то снимал его для таких же людей, разница была лишь в том, что мне не нужно было прикасаться к их коже и вдыхать их испарения. Им было скучно строить пирамиды из скользких тел или напиваться в швейцарских отелях, им хотелось чего-нибудь особенного, и это особенное они показывали друзьям, как показывают коллекцию аравийской эротики на рисовой бумаге.

Удивительно, что все люди произошли из одного космического клейстера, особенно мы с Кайрисом. Звал себя бичулисом и ревновал ко всему, что у меня было, хотя у меня ничего не было. Меня из училища погнали, как приблудного пса, а его приняли в университет, общагу дали, стипендию, но ему все было мало. Красивая морда, высокий рост, язык, подвешенный, будто медный колокол, а все было мало. Вернувшись из Тарту, он принялся хвастаться, что женился там на огромной эстонке, у которой отец владеет половиной города. Потом напился и рассказал мне о своей тайной связи с сестрой матери – красавицей, похожей на Грету Гарбо. Но когда эта сестра приехала наконец, то смотреть там было не на что, обычная русская баба, увешанная стеклянными бусами.

Одна вещь у него была настоящей – умение складывать слова, вот что заставляло тлеть мою зависть, но это ему и в голову не приходило. Он подхватывал слова с привычной ловкостью, так уборщик в парке подхватывает бумажки от конфет острием специальной палки, чтобы не нагибаться.