Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 51

– Кем я останусь?

– Знаешь, как подделывают иконы в арабских лавках? Кладут деревяшку в мясной бульон и морят сутками, а потом пишут поверху лики святых. Я сам продал целый ящик таких одному скандинаву!

Я принес ему чай и устроился напротив. Понять, что он говорит, невозможно, но слушать занятно – так древним языкам не хватало слов, и они позволяли смыслам переливаться одним в другие. Мой друг живет в похожей на лабиринт студии в Шиаде и приезжает ко мне довольно редко, а трезвый так вообще никогда. Я же бываю у него при любой возможности. Мне нравится его дом и нравится хозяин – злой, красноволосый, похожий на Гун-Гуна из «Каталога гор и морей». Мне даже имя его нравится, в детстве я читал о Карле-Вильгельме Лилиентале, человеке, объяснившем причину парения птиц и погибшем от порыва глупого берлинского ветра.

Жертвы должны быть принесены, сказал авиатор перед смертью. Я даже хотел написать это на одной из белых Лилиенталевых стен, сплошь исписанных его дружками, но передумал и написал другое: счастлив, кто падает вниз головой: мир для него хоть на миг, а иной. Всегда хотел эту строчку присвоить.

Самая жестокая надпись оставалась со времен русской студентки Дарьи, прожившей в студии несколько накаленных, будто вольфрамовая проволока, недель. Наткнувшись на Лилиенталево упрямство, девица поступила по примеру американцев, не желавших платить налоги короне: они просто взяли и вывалили фрахт английского чая в воды гавани, весь без остатка. Однажды вечером Дарья дождалась, пока Ли заснет, вылила его запасы самбуки в чугунную ванну, посыпала тростниковым сахаром, подожгла эту адскую смесь и удалилась. Открыв наутро глаза, Лилиенталь обнаружил покрытую черной сажей стену и размашистую надпись на зеркале: жизнь – это боль!

Вот бы мне теперь зачерпнуть из этой ванны, я бы даже на горящую самбуку согласился, пил бы это горючее, как воду из ручья, низко наклонившись, и еще в лицо себе плескал бы. Жизнь в тюрьме отвратительна не столько сыростью, одиночеством и тем, что туалет похож на латрину в замке госпитальеров, сколько скудостью ежедневных ощущений. Вкус во рту всегда один и тот же. Здешние запахи через неделю знаешь наизусть, тюрьма сдает их будто карты, аккуратно, постепенно, а на воле их – тысячи, и все бросаются на тебя радостно, как собаки, часто дышат, встают лапами на плечи.

О прикосновениях и говорить нечего, приятна на ощупь только клавиатура, все остальное осклизло, сомнительно, мокро или заскорузло.

* * *

Алкоголя в доме в ту ночь не осталось ни капли. В подвал за портвейном мне спускаться не хотелось, от портвейна у меня язык к нёбу прилипает. Я сидел в кресле-качалке, смотрел на входную дверь и думал о том, что иногда, явившись домой поздно, лучше сразу раздеться и лечь спать. Не ходить по дому со свечой, не открывать кухонной двери и не падать лицом на мертвеца. Больше всего я хотел бы начать этот вечер заново: приехать домой, взять с полки книгу и залезть под одеяло со стаканом «стро». «Стро», отгоняющий страх. Я пристрастился к нему в Тарту, его продавали в маленьком магазине за мостом, в холодные дни я наливал настойку в охотничью фляжку и чувствовал себя капитаном третьего ранга Цаппи во льдах.

Жаль, что у меня не оказалось этой фляжки, когда мы с Зое пришли в отель «Барклай». Белое платье промокло насквозь, она сняла его и бросила на пол. Потом я растирал ей ноги холодной водкой из мини-бара. Потом вешал ее чулки сушиться на батарею. Потом она опустила голову на подушку и заснула, а я сел на кровать и стал на нее смотреть. Кажется, именно тогда я разглядел ее как следует. Раньше я не знал, что у нее оспинка на переносице, как будто туда ткнули плохо заточенным карандашом.

Весь день мы говорили о моем исключении, но я так и не рассказал ей, в чем было дело. Формальной причиной были «грубые нарушения дисциплины»: порча фолианта из научной библиотеки, на который студент К. якобы пролил пиво, тайно пронесенное им в читальный зал. Я этого словаря Покорны в глаза не видел, а об авторе знал только, что он попал под трамвай. Но студент К. понимал, что на месте декана указал бы похожую причину, не писать же в приказе, как раньше писали: «Дан сей студиозусу в том, что он совратися с пути благонравия, за что многажды бит вервием по бедрам, дланью по ланитам, а такоже подвергнут заплеванию в зрак».

Шенье, говорят, перед тем, как ему отрубили голову за дружбу с роялистами, успел сказать: в этой голове кое-что было. Не знаю, что было у меня в голове, когда мы затеяли этот розыгрыш, но казнили за это одного меня. Это сделал доцент Элиас, хотя дело было не в прогулах, не в эстонском Средневековье и даже не в балто-славянском фольклоре, на который я сдуру записался, надеясь на легкий зачет. Элиас приметил меня еще в первом семестре, когда я рассказал на его семинаре про то, что древние литовцы считали рыбу озерной скотиной, и привел рассказ о том, как крестьяне поймали рыбу на полчана рыбьего мяса, а того, кто ее засолил, каждую ночь бесы сбрасывали с кровати, приговаривая: отдай мою свинью!

– Ну и что – отдал? – спросил Элиас с любопытством.

– Сбросил в озеро, хоть и была хорошо засолена, – ответил я с явным сожалением, и в аудитории засмеялись. С тех пор Элиас поглядывал на меня с какой-то сумрачной веселостью в глазах и просил остаться после занятий, чтобы обсудить мою тему, хотя я отнюдь не блистал по его предмету и даже умудрился провалить курсовую.

– Не переживайте, Кайрис, вы всегда можете перейти на филфак, – утешил он меня, отдавая папку с исчерканными красным страницами. – Зачем вам сидеть в архивах с вашей-то внешностью? Станете славистом, будете ездить по свету, вам следует больше бывать на людях и давать им собой любоваться.

Когда-то я прочел у Воннегута: Если у тебя есть венгр, враг тебе уже не нужен. У меня есть Ласло, невидимый мадьяр. Еще у меня был эстонец, который не простил мне чернильной школярской шутки и вышвырнул вон. Еще у меня есть приятель-серб, который меня уволил, датчанка, которую убили в моем доме, испанка, которая меня подставила, условный немец, которому все по барабану, и шановний пан Конопка, который не стал жениться на моей матери. Еще у меня есть португалец, который берет с меня десятку за лимон и фунтик сахару. Я живу в каком-то блядском Вавилоне, в окружении людей, которые и в грош меня не ставят. Все поголовно, кроме мертвых.

Лютас

Последний раз я видел Габию зимой две тысячи восьмого. Тогда я пробыл в городе неделю и решил, что больше в Литву не вернусь. Я приехал в центр на такси, вышел за квартал от ее дома, чтобы купить цветов, но цветов на углу Соду больше не продавали. Вильнюс был похож на старую немытую кинопленку: тусклые кадры, царапины, обрывы. Единственное, что соединяло меня с ним, было присутствие Габии где-то внутри этого протогорода, в одном из его дворов-колодцев, откуда я должен был ее вытащить.

За дверью стучала швейная машинка, и я обрадовался: девочка работает! Габия открыла дверь, я поставил сумку на пол, протянул палец и провел по ее губам. Губы горели и едва заметно прилипали, так липнет к пальцам свежевыглаженная рубашка, – свойство Габии, от которого у меня сразу встает. Она заполнена статическим электричеством, как грозовое облако.