Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 53

– Не волнуйся, я это скоро забуду, – сказала тетка. – Я все теперь забываю. У меня не память, а музей, где безумный смотритель по ночам меняет все картины и статуи местами. Приходишь утром и ничего не узнаешь.

Она закинула в рот таблетку и проглотила без воды, сделав какое-то птичье движение шеей. Значит, колеса все-таки, подумал я. Холодное красное солнце показалось в развалившихся тучах, оно светило ей в лицо, и я разглядел не виденные прежде морщинки, они проклевывались у рта, будто трещинки на маске из белой глины.

* * *

Знаешь, чего здесь больше всего не хватает? Тех мелких привычных движений, с которых начинается день. Или кончается. Достаешь из холщового мешка батон. Щелкаешь зажигалкой над газом и смотришь на синее, неровное пламя. Пускаешь горячую грохочущую воду из крана, моешь чашки, стряхиваешь воду с пальцев.

Ловлю себя на том, что начинаю понимать Оську, того парня со шведскими волосами, о котором я тебе рассказывал. Жаль, что он так и не вернулся. Я показал ему, где хранится запасной ключ, чтобы он мог принять душ и выспаться, если еще раз попадет в Лиссабон. Я подарил ему железные бубенцы бадага, висевшие на гвозде в прихожей. Мы провели вместе всего пару часов, попивая черное, вяжущее язык вино, которое хозяин «Канто» нацедил нам в пластиковую бутылку, Оська говорил несвязно, торопливо, с пришепетыванием и брызгами, но я помню почти каждое слово.

Место, куда смерть не приходит, нельзя искать время от времени. Если встанешь на эти рельсы, то должен ехать вперед без остановок! У меня не было выбора, но тебе не советую. Рельсы бессмертия идут параллельно рельсам смерти – шаг в сторону, и ты умер. Остановишься невовремя, и ты умер. В каком-то смысле ты сам становишься поездом. Поезд должен все время менять стрелки и быть в движении. Стоит перепутать знаки, и начинаются неприятности. Чаще всего огонь, много огня. Тогда соображаешь, что ошибся, и меняешь стрелку!

Я спросил, кто рассказал ему про эти рельсы, и он немного смутился:

– Я познакомился с больничным сторожем, и он продал мне это знание. Обменял на часы. У меня были отличные часы, VOID, c зеленым циферблатом. Когда я пробыл в пути около двух лет, то понял, почему это были именно часы. Точнее, именно эти часы.

– Потому что в больнице у тебя отобрали все остальное?

– Ничего у меня не отбирали. Войды – это пустоты, мужик. Пустые пространства между скоплениями звезд, у них диаметр до 500 миллионов световых лет. Поскольку мы ни фига про них не знаем и даже не можем их увидеть, мы называем эти места войдами и присваиваем им номера. Хотя, если подумать, какие, к черту, места? С таким же успехом я мог бы назвать их временами.

Так вот, Хани, сегодня я думал о нем все утро, об этом Оське, и вот что понял. Он говорил, что двигаться по знакам непросто, успевай только оглядываться, а если поймаешь чужой сигнал – попадаешь в неприятности. Но то, что он называет знаками, я представляю себе вешками, похожими на те прутья, что охотники втыкают в снег во время волчьей облавы.

Оська двигался по вешкам, которые были понятны ему одному, я бы их точно не заметил. Значит, эти вешки были воткнуты в определенные точки на карте его прошлого. Того прошлого, которое, как ты понимаешь, начинается прямо сейчас, только с холодным знаком минуса наперевес.

Я закрываю глаза, прислоняясь к бетонной стене, и вижу, как Зое стоит перед гостиничным зеркалом и закидывает руки за голову, чтобы найти запутавшуюся в волосах шпильку. Зимний свет пробирается в комнату, и я понимаю, что уже часов девять, не меньше. А в двенадцать мне нужно забирать документы и сдавать ключи коменданту общежития. Начинается мое последнее утро в Тарту, и я этому рад.

– Я уже забыла, как это бывает на севере, – говорит Зое, надевая свой вязаный хитон. – С небес сыплется снег, а за шиворот капает дождь.

На белой шерсти сверкает свежее кофейное пятно, недаром мы завтракали в темноте, не вставая с постели, чуть позже она замечает его и снимает платье. Второй раз за сутки снимает платье, как будто меня здесь и вовсе нет, а вместо меня, например, трюмо. Какое-то время я вижу ее правую грудь, всю в темных веснушках, как перепелиное яичко, и слышу, как цитрины, похожие на зерна великанской пшеницы, глухо стукаются друг о друга, когда она поворачивает голову. Потом она идет в ванную и включает воду.

Да, я влюблен в ожерелья и шпильки своей тетки, во все ее пятна и дремучие мелочи, я влюблен в ее голос, в ее записки и в ее пепел. Я даже здесь, в тюрьме, думаю о ней жадно, будто о живой женщине, оставшейся дома. Да, я вор. После ее смерти я украл и продал все, что мог, но только потому, что этот необъятный дом пил мою кровь, не говоря уже о закладной, которую тетка оставила мне вместе с ним, будто яйцо Паньгу, наполненное хаосом.

* * *

Тебя, наверное, здорово раздражает, что я не способен удержаться на канате повествования и качаюсь в разные стороны, будто подвыпивший плясун над ярмаркой? Но ведь это письмо из тюрьмы, а не рукопись, посланная издателю, так что придется тебе потерпеть.

Я так и не сказал тетке, что меня выгнали не за прогулы и не за испорченный словарь. Меня выставил доцент Элиас, своей царской волей, а все остальное просто приложилось. Лекции Элиас читал несравненные, я понимал далеко не все, но слушал с упоением, стараясь не задерживать на лекторе взгляда. Если он ловил мой взгляд, то запинался. В ноябре он назначил мне свидание – черт меня дернул сказать на семинаре, что мой сосед Мярт отсутствует по уважительной причине, уехал к больной матери в Йыхви. Разумеется, доценту и в голову не пришло, что ко мне приехал школьный друг и спит теперь на кровати китаиста, заплатив коменданту десятку за беспокойство. Лютас в тот вечер принес бутылку горькой настойки, мы с ней быстро разделались, выкурили по самокрутке и решили встретить доцента как можно затейливей, а заодно раздобыть денег на вторую бутылку. Мой друг разделся догола, обмотал запястье белой тряпкой, вылил себе на руку немного красных чернил и лег в постель к назначенному часу. Я тоже разделся, завернулся в перемазанную красным простыню и встретил Элиаса в дверях всклокоченный, полуголый и в полной растерянности.

– Ради бога, как хорошо, что вы пришли! Мой друг узнал, что мы собираемся встретиться. – Я взял доцента за руку и подвел к своей кровати. – Он не смог с этим смириться, закатил истерику, а потом вдруг полоснул себя ножом по руке. Я забинтовал как сумел, но кровь не остановилась, надо ехать к врачу, а у нас нет ни копейки, даже на такси не хватит.

– Почему он голый? – спросил Элиас, отнимая руку и пятясь от кровати.

– Я пытался доказать ему свои чувства, – я опустил глаза, – но не слишком успешно. Наверное, потому, что уже думал о вас, профессор. Я о вас все время думаю!

– Но ведь это не студент Мярт. – Он вгляделся в бледное лицо с закрытыми глазами. – Кто это вообще такой? Почему он в вашей комнате?

– Мы познакомились в банях. – Я мазнул красным концом простыни по чистейшим манжетам доцента. – Вы позволите мне позвать коменданта, чтобы он позвонил в больницу на Пуусепа? Он ведь кровью истечет!