Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 54

Губы Лютаса на самом деле посинели, его заметно трясло под простыней, я подумал, что это от смеха, но до конца не был уверен.

– Не надо. – Доцент отошел к окну, достал портмоне и протянул мне две сотенные бумажки. – Больше у меня с собой нет.

Он дошел до двери и, открывая ее, обернулся ко мне со смутной улыбкой:

– Кстати, чернила легче всего отмываются раствором нашатырного спирта. А простыни лучше замочить с хозяйственным мылом.

Зое

Разве он не прекрасен, Косточка? Он все обращает в слова, в мучнистый клейстер слов. Но это расточительная привычка, которая сделает тебя бедным и одиноким. Таким, как я, например. Запомни – у тебя на все про все одна жестянка слов, как у рыбака, закупившего приманку впрок для долгой рыбалки. Когда они кончатся, ты замолчишь, и тогда стыд заполонит твое горло и выест тебе глаза.

Впрочем, что я тут вру. Я никогда не была ни бедной, ни одинокой. Я хотела жить одна в старом альфамском доме, в том месте, где река впадает в океан, ходить босиком по пробковому полу, смотреть на корабли и еще – чтобы меня оставили в покое. Фабиу завещал мне немного денег, которые быстро иссякли, а рисовать я больше не хотела, да и кто бы стал покупать мои пастели. Дочь внезапно выросла и обращала ко мне такие же пустые глаза, какими смотрят на посетителей мозаичные святые со стен собора дель Фьоре. Она и теперь так смотрит, хотя утверждает, что мастер наполнил ее жизнь новыми смыслами. В прошлом году она явилась в середине февраля и выпустила птичек моей служанки на волю – потому, видишь ли, что они заступятся перед Судьей за того, кто их помиловал. Одним словом, «блажен, иже и скоты милует». Думаю, что канарейки не прожили и недели.

Когда мы с Фабиу поженились, нам пришлось снимать комнату недалеко от Жеронимуша, потому что прежняя patrona имела на Фабиу виды и сразу отказала ему от квартиры. Он утешал меня тем, что мы скоро переедем к его матери. Как только все устроится, говорил он, но ничего не устроилось ни в первый год, ни во второй. Мы жили на вилле с запущенным садом, окно нашей комнаты выходило на шоссе, зато из ванной можно было увидеть краешек живой изгороди и качели под брезентовой крышей. Когда мы въезжали туда в августе, в саду осыпались больные яблони, я помню, как недозрелые яблоки хрустели у меня под ногами.

Шутки у сына хозяйки были особенные: себя он называл человеком без средств, хотя я не думаю, что он читал Музиля, а про сад говорил – потрепанный рай, хотя я уверена, что Мильтона он тоже не читал. На вид ему было лет сорок, но он то и дело говорил о смерти – напыщенно и сурово. Я вижу тот свет в конце тоннеля, сказал он однажды, когда мы столкнулись на кухне, взял креветку из моей тарелки двумя пальцами, сунул ее в рот, громко разгрыз и удалился.

Когда спустя несколько лет мы переехали в дом семьи Брага, я целый день бродила по комнатам, изучая гобелены и трогая завитушки на ореховых сервантах. Я распахивала в спальнях окна, ложилась на все кровати и заглядывала в кладовые, где сладко пахло сушеным инжиром, а длинные связки лука на палках были похожи на знамена поверженной армии. Я поверить не могла, что этот дом принадлежит мне и что сюда не придет ни сын Цецилии, ни сама Цецилия. Я и теперь поверить не могу!

Вечером сиделка читала мне из какой-то греческой книжки про то, что тело – это тюрьма для души. По-моему, автор – débil mental. Тело – это совсем другая история. Тюрьма, в которой мы все сидим, сделана из того же материала, что и душа. И уж точно не из плоти, которая истощается на глазах. Нет, милый, у этой одиночки крепкие стены, чтобы их покинуть, надо знать, как открывается твоя собственная дверь, единственная в своем роде. И где ее щеколда.

Костас

Зима две тысячи десятого оказалась мне не по зубам. Кое-кто верит Элиоту, писавшему, что зной точит кости, но я-то знаю, кто настоящие деймос и фобос: это ночной мороз и утренний голод. Зима была не просто холодной, она была ледащей, третьесортной версией осени. У меня, как назло, отключили отопление, я был должен газовой компании полторы тысячи и еще четыреста за свет и тепло. Я могу сидеть при свечах и бродить по дому в старой вытертой шубе Лидии Брага, но горячая вода – это мое идолище, telesma. У нас в доме было принято экономить газ и дрова, поэтому лет до десяти я принимал ванную вслед за матерью, с ненавистью избавляясь от длинных волос и хлопьев пены, плавающих в остывшей воде. В ту лиссабонскую зиму я начинал каждое утро с того, что поворачивал кран в виде лебединой головы, слушал тупое дребезжание в трубах и думал, что бы еще отвезти антиквару.

Я мог бы сидеть здесь до Страшного суда, если бы вода в душе была хоть немного погорячее. И розетка для зарядки была бы под рукой. Мучительно слышать эти голоса в соседней камере, люди бубнят с утра до вечера, иногда смеются, иногда слушают музыку. Монотонные звуки напоминают мне сумасшедшего из нашего переулка по прозвищу Радио Хавьер: он любит стоять в наушниках у дверей бакалейной лавки и пересказывать прохожим все, что слышит, на разные голоса, приемник лежит у него в кармане пальто, и оттуда тянется красный проводок. Когда Хавьер говорит за женщину, он надувает губы и закатывает глаза, но ни голоса, ни ритма не меняет, смены тембра у него удостаиваются только футбольные комментаторы.

Крыша в тюрьме протекает, после февральских дождей на потолке моей камеры образовалось пятно, похожее на синего осьминога, точнее – на половину осьминога, вторая половина принадлежит моим шумным соседям. Сегодня утром, глядя на пятно, я вспомнил, как провел первую ночь в доме кукольницы – в чулане, отгороженном от спальни картонной стеной. На потолке, там, где раньше была люстра, остался плафон, я не сразу различил в нем барочного ангела, обрамленного виноградными листьями. Это была половина ангела, плафон разделили стеной пополам, когда пытались сделать из студии двухкомнатную квартиру. Ангел весело поглядывал на меня сверху вниз, задрав округлую ручку с двумя пальцами, сложенными буквой V.

Я остался ночевать, хотя меня пригласили на обед, при том что обеда в доме не было. Габия вырезала какие-то рюши, гнула проволоку и совершенно не хотела говорить о вчерашнем вечере, где мы столкнулись и напились в хлам, в дымину, сто лет я так не напивался. Сказать по правде, мы едва узнали друг друга в разукрашенном тыквами подвале школы искусств, зато смеялись и обнимались, как будто не виделись сто лет. Так, наверное, два заблудившихся полярника радуются, столкнувшись в ледяной беспроглядной мгле. Потом мы сбежали оттуда в парк. От воды несло уснувшей рыбой, губы Габии горели, сосновые плашки моста ходуном ходили у меня под ногами.

Я уронил в воду портсигар и поломал карнавальную шляпу, болтавшуюся у нее на спине. Потом я хотел встать на колени, задрать черную ведьминскую юбку и попробовать Габию на вкус, но вспомнил, что на вечеринке подавали сырные гренки с чесноком, и передумал. Я где-то читал, что чеснок мгновенно пропитывает женщин с ног до головы.

* * *

Ханна, я даже не знаю с чего начать. Сейчас шесть часов вечера, и я снова в камере. Только что вернулся с руа Ремедиош. Я был дома, я был на побережье, я видел весенний Лиссабон!