Царь велел тебя повесить - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 57

Представь себе, Хани, я стою там, посреди внезапно очертившегося преступления, и чувствую себя на удивление хорошо. Если бы не тавромахия, укромно сияющая в нескольких шагах, то можно было бы возвращаться на улицу: удовольствие получено, дальше только бессмысленный плеск адреналина. Но тавромахия была там, на витрине, оскорбленная соседством ажурных брошек времен Карлоса Первого. Ладно, пока что ее не оценили по достоинству, но однажды в галерею придет знаток, и она будет куплена и покорно последует за ним, чтобы оказаться в бархатном футляре, лечь на полку другого антиквара и стать еще дороже.

Синие быки сломя голову летят в мою сторону, аж земля трясется: открытое окно, водосточная труба, апельсиновые ящики, дешевая система, скучающий охранник и дружелюбный староста из Саккары. Делать нечего, надо двигаться вперед.

* * *

Помнишь тот зимний день в Силламяэ? За год до того, как меня выставили из университета, мы отправились в дом твоих родителей и долго добирались до заснеженного городка, отделенного от русской границы только перелеском. Вернувшись с работы, твой отец пожал мне руку и спросил, как мое имя переводится с литовского, я растерялся и пробормотал что-то про императора. Не рассказывать же им, в самом деле, что мой отец – богомаз Франтишек, сын поляка и русской староверки, исчезнувший в тот день, когда его свадьба с моей матерью, падчерицей русского чекиста, должна была состояться в соборе Петра и Павла.

– Это хорошо, что ты учишь эстонский, – сказал господин Тринк, скупо плеснув на дно моей рюмки черного бальзаму. – Наш язык – один из самых благородных и древних на земле. Литовский-то попроще будет!

Не знаю, что твои родители думали о нашей женитьбе, Хани, скорее всего, они были в бешенстве, но виду не подавали. Отец говорил со мной, как суфий со своим учеником, цедя протяжные слова, глядя поверх моей головы. Иногда я ловил на себе опасливый взгляд матери, но она тут же отводила глаза. Ночью мы ели вишневый торт в твоей спальне: ты подсунула под мою дверь записку, и я пришел по карнизу, цепляясь правой рукой за клювы каменных птиц, прижавшихся к фасаду. Если идешь куда-то понарошку, ни за что не упадешь. Больше всего я хотел бы остаться в своей постели: после матраса в общежитии кровать твоего деда казалась лапландским снежным холмом, я лежал по горло в снегу и разглядывал литографии на стенах.

– Дом построил наш прадед, – сказала ты, встретив меня у балконной двери. – Он заказал мастеру этих птиц и пару львов для парадного крыльца, но началась война, и львов сделать не успели.

Раздевая тебя, я думал о реке Пэн, текущей на запад, реке, в которой много рыбы ю, похожей на петуха с красными перьями, чей голос напоминает крик сороки. Съешь ее – и исцелифшься от печали. С рыбой ю у нас ничего не вышло, я раздел тебя, обнял и заснул как убитый.

Сегодня на допросе я минут двадцать ждал, пока Пруэнса ходил кругами с мобильным телефоном в вытянутой руке и ловил ускользающую сеть. Стены здесь толстые, как в яхтенном клубе, где я работал прошлой зимой: Wi-Fi там ловился только в кухонном шкафу. Домашний провайдер отключил мне сеть, потому что я не платил за нее больше полугода. Я ставил компьютер на полку, сдвигая высокие стопки тарелок, подключался к даровому интернету и стоял в шкафу, пока ноги не занемеют.

Два дня назад, вместо того чтобы ехать из Капарики ко мне домой, мы вернулись в тюрьму: следователю кто-то позвонил, и он велел поворачивать на калсаду дос Барбадиньос. Я был так расстроен, что не стал задавать вопросов, меня затолкали обратно в камеру, и тут же хлынул дождь, не прекращавшийся двое суток. В этих широтах Португалия драматична, будто стареющая контральто: чем жарче и бравурнее, тем больше цветов и свиста, но уж если разрыдается, разольется – беги со всех ног, прикрывая голову руками. Меня даже на прогулку не выводили, охранникам не хотелось мокнуть во дворике, где под козырьком помещается только один человек. Зато сегодня я проснулся, увидел бледное солнце, вернее его отражение в облаках, и понял, что сегодня все будет складываться как нельзя лучше.

Так оно и было: я дождался охранника и, сунув ему десятку, сходил в душевую, чтобы вымыться и зарядить батарею; на завтрак мне дали коряво открытую банку анчоусов, на которой осталась наклейка магазина «Пинго», и я совсем развеселился. Это мой любимый гастроном, один такой есть напротив Аполлонии, я часто ходил туда за бумагой для самокруток. Представляешь, Хани, насколько я здесь одичал? Радуюсь зазубренной консервной банке, как туземец – колокольчикам для соколиной охоты.

* * *

Что сказала бы Зое, увидев мое теперешнее лицо?

В то тартуское утро мне нечем было побриться, и она с удивлением провела рукой по моей щеке: волосы у тебя русые, а щетина рыжая! А может, ты весь рыжий, но скрываешь это под бычачьим пузырем, словно богатырь Незнайко – свои золотистые кудри? Весь остаток дня она дразнила меня этим Незнайко, и я был этому рад.

Пару дней назад я попросил у охранника одноразовую бритву и зеркало, но он принес только зеркало, вынутое из пудреницы, – я сразу представил себе юную арестантку с первого этажа, у которой он его отобрал. Весь вечер я размышлял об этой арестантке, придумал ей камеру с викторианским ночным горшком. Мой собственный горшок похож на судок для рыбы. Вечером я должен выносить его в отхожее место, представь себе этот коридор с зелеными стенами, по которому я иду со своим железным судком на вытянутых руках, чисто официант в банкетном зале.

Я иду мимо девяти дверей, за которыми сидят на своих табуретках или лежат, вытянувшись на бетонных лавках, мои друзья по несчастью, и ни один из них даже ногой в дверь не треснет, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Зато радио у них орет с утра до вечера, и ладно бы Europa Lisboa FM, так нет – Canal Parlamento, от которого уши вянут.

Все утро слушаю, как струи дождя бьют в жестяной козырек, будто молочные струи в подойник, и смотрю на дверь. Дверь моей камеры изнутри покрыта стальным листом, лист был покрашен в зеленый цвет совсем недавно, краска еще липла к пальцам, когда я зашел сюда в первый раз. Я люблю смотреть на двери. Тридцать две зарубки тому назад я сидел в своем допотопном кресле-качалке, курил кубинскую смесь и смотрел на дверь, когда зазвонил телефон.

– Привет, – сказал знакомый голос, – это Ласло Тот.

– Слушаю тебя.

– А ты тот еще пройдоха, Константен. Твоя дарственная на дом – это просто клочок сортирной бумаги. И ты об этом знал. Не думал же ты, что все само собой рассосется?

– Именно так я и думал.

– На что ты надеялся? – В его голосе мне почудилось одобрение.

– Ты видел когда-нибудь игральный автомат с когтистой лапой, которая достает игрушку из ящика? Всяких там зайцев плюшевых. Так вот она тоже выглядит устрашающе, но на полпути всегда слабеет, разжимается и выпускает добычу.

– Это ты-то плюшевый заяц? – Он хихикнул. – Утром приходи в кафе «Аш Фарпаш», позавтракаем. В одиннадцать часов.

Повесив трубку, я просидел в кресле еще около часа, пока стены гостиной не начали разъезжаться, а идальго на репродукции Кейля не принялся качать головой и поправлять воротничок. Коньяк понемногу вытягивал из меня отчаяние, так яблочный уксус вытягивает соль из суставов. Я уже не думал о Хенриетте, я вообще не способен на длинные, затяжные терзания, не то что мой дядя-самоубийца, хотя какой он мне дядя, parent du côté d’Adam.