Золотой ключ, или Похождения Буратины. Claviculae - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Харитонов cтр.№ 73

Архив Семёна Сарпаджи хранится в частном собрании Эйо Компраоре, друга и наследника Семёна Сарпаджиа.

"Воспоминания и размышления" — обширный текст на русском языке, начатый в 1963 (судя по предисловию), в котором излагаются разные моменты жизни автора, начиная с годовалого возраста и вплоть до 1935 года. Есть также подробный план всего сочинения и наброски отдельных глав.

Мы публикуем двенадцатую главу книги. В отличие от других глав, автор не успел дать ей название.

Редакция благодарит господина Эйо Компаоре за предоставление текста, разрешение на публикацию, помощь и доброе отношение.

Абигайль Натфуллина, главный редактор журнала "Российская Старина"

* * *

Весна 1917 года, роковое время для Империи, мне запомнилась ранним отъездом на дачу.

Мать боялась погромов, еврейских или немецких: для нас это было всё едино. Кроме того, она опасалась, что меня всё-таки призовут, несмотря на все уверения Александра Петровича. В этих опасениях поддерживал её наш поверенный в делах, Мартин Эммануилович. Уже и не припомню его фамилии. Зато образ его стоит передо мною как живой: сухой, как жердь, твёрдый, как сталь, и честный, как таблица умножения. Он знал законы; однако ещё более он знал жизнь, и вполне понимал, что в случае нужды призваны будут не только годные по возрасту, но и все, способные держать оружие — а я, несмотря на свою тогдашнюю "неотмирность", отлично управлялся не только с детским монтекристо, но и с тяжёлым лефоше, а в последние два года и с армейским наганом. К тому же Мартин Эммануилович опасался вспышек неуместного патриотизма с моей стороны или со стороны моих тогдашних товарищей, способных, по его разумению, увлечь меня на призывной пункт. Так что, исчерпав все возражения, он в итоге одобрил скорый переезд. И мы уже в конце февраля, чего раньше никогда не бывало, собрались в Чурилово, где мы не были с начала войны. За предотъездными хлопотами мы пропустили революцию.

Я был против отъезда. Хотя, казалось бы, следованием идеалам Толстого (приверженцем которых я себя всё ещё мнил) должно было бы склонить меня к сельской жизни. К тому же меня в столице не держало ничего существенного: я нигде не бывал, никаких знакомств не делал, и т. п. Более всего я избегал мест, где можно было встретить Серёжу, или кого-нибудь из наших общих знакомых. — Я не знал тогда, что мои метания запоздали: он уже двигался навстречу судьбе.

Но жизнь в столице имела и свои преимущества. Обыкновенно я ходил в кондитерские, где проводил много времени за чтением. Я в ту пору обожал сладости и мог питаться ими одними. Если бы не воспоследовавшая от этого неприятность, о которой я скажу ниже, я бы так и объедался шоколадами и монпансье. Вечерами же я валялся на диване и испивал очередной фиал декадентской премудрости. Без этого чтения я не мог представить себе жизни. Так что я поддался на материнские уговоры, только выставив условием, что возьму свои книги с собой. Они заняли несколько сундуков, и история их перевозки заслуживает отдельного рассказа в духе английского юмора. При этом мать, разумеется, считала мои книги мусором, поскольку они были по большей части тонкими и без переплётов. — Теперь-то я знаю, что прав был я, а не мать. Я до сих пор помню несколько обложек, за которые я не удосужился заглянуть и которые теперь утрачены навсегда: не сохранилось ни единого экземпляра этих сочинений. — Что сталось с теми моими книжными сокровищами после известных событий? Кто знает!

Другим поводом для опасений были для меня народное недовольство и беспорядки на селе, сожжённые усадьбы, нападения etc. Мои гимназические товарищи довольно живо обсуждали всё это — и, что самое поразительное, не осуждали бунтовщиков. При этом никто из них не относился к низшим классам. Думаю, в них жили обиды предков, поколениями не допускавшихся в высшее общество, куда они так страстно стремились. Я же, несмотря на полнейшую свою оторванность от жизни, прекрасно понимал: для крестьянина разница между потомственным дворянином из крепостников и моей матерью не существует вовсе. Я пытался говорить об этом с матерью, но та с поразительной убеждённостью сказала, что в первую голову нужно опасаться городской черни. Возможно, в этом сказалось её происхождение. Не знаю уж, оказалась ли она в итоге права и выгадала ли что на этом. Думаю, что нет: катастрофа оказалась настолько всеобъемлющей, что житейская мудрость против неё была бессильна. Бывают случаи, когда спасает только бегство. Зная свою мать, я уверен, что она не использовала бы это средство, даже если бы имела такую возможность.

Впрочем, в ту пору рука Истории ещё не вывела на трёхцветном флаге своё роковое "мене, текел, фарес". Наша деревенская жизнь, вопреки всем опасением, текла благополучно и мирно. Несколько раз наезжали "гитаторы" от каких-то организаций, но успеха не имел из них никто. Селяне всех слушали, но всерьёз, кажется, не принимали. Возросшие государственные тяготы переносились небезропотно, но с понятием о неизбежности таковых. Единственное, чего боялись, так это новых наборов в войска. И то сказать: страх это был больше бабий. Мужики же откуда-то слыхали, что в войсках кормят хорошо, лечат знающие фельдшеры, а тяжёлой работы даже меньше, чем у себя дома в поле. Что касается ранений и смерти, они смотрели на это как на дело Божие. Пожалуй, больше всего их пугал сухой закон, соблюдавшийся в войсках весьма строго. В Чурилово с этим было много проще. Кто победнее, перегонял бражку прадедовскими ещё приёмами, для крепости разводя селитрой. Более зажиточные обращались к доктору Речникову, который снимал дачу возле Новой Топи. У доктора всегда находилось на чём "настоять траву лечебную" или "приготовить компресс". Готовил он всё сам, имея большой опыт — и, видимо, недурно. Говорю "видимо", ибо тогда я не употреблял ничего крепче кирпичного чая.

Если говорить о социальном вопросе, то с нами держались без дерзости и даже предупредительно. Возможную причину я узнал гораздо позже, от того же Речникова, с которым мне довелось встретиться в 1930 году в Монтрё. По его словам, селяне подозревали в нас немецких шпионов, или, по крайности, "немцев". На мой вопрос, чего же они не подняли нас на вилы, Речников ответил в том смысле, что после февраля и ареста Царя наши хлеборобы уверились, что войну Россия теперь непременно проиграет и придётся жить при Вильгельме. На нас надеялись, что мы замолвим перед немцами словечко. Я не поверил, но Речников утверждал категорически, что не последние люди на селе, ходившие к нему за "компрессом", вели разговоры про то, когда же придут немцы и какой будет при них порядок. Причин возводить напраслину на бывших односельчан у врача не было никаких.

Сейчас, по прошествии полувека, я могу сказать так: не следует требовать от низших классов большего, чем то вынуждает простая экономическая необходимость. Более того: разжигание в низах общества патриотических настроений мне представляется чем-то вроде укола морфия, дающего лишь иллюзию силы и энергии. Что бы там не говорили, а в простом человеке патриотизм редко поднимается до ясного и твёрдого принципа. Он остаётся лишь чувством, причём чувством не высшего разбора. К тому же даже самые сильные чувства не живут долго. Чем выше вздымается пламя, тем быстрее оно сникает. Именно это и произошло в России: первый подъём очень быстро сменился ропотом, а потом и бунтом. Впрочем, некоторые другие народы в аналогичных обстоятельствах проявили ещё меньше стойкости.