Золотой ключ, или Похождения Буратины. Claviculae - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Харитонов cтр.№ 75

Всё это прошло благодаря невольной, хотя и искренней, помощи тёти Агаты. Эта добрая женщина в очередной свой приезд подарила мне мольберт и краски. После этого интерес к живописи у меня сразу пропал: мольберт был неудобен, возня с картоном и холстом отнимала время, а краски своим запахом и консистенцией напоминали голубиный помёт. После некоторых раздумий я решил не бросать живопись вовсе, но заняться ей как-нибудь потом.

В начале июня я увлёкся идеей закаляться и делать гимнастику по английской системе. В отличие от мечтаний о художничестве, в этом не было ничего невозможного и даже трудного для меня. В отличие от многих моих сверстников-тенишевцев, "юношей архивных" с рожденья, я был живым, развитым мальчиком с хорошими физическими данным. Однако знания о упражнениях были у меня самые туманные. Так что я начал с ежеутреннего купания в Шуйке. Более того, я повадился ходить к Казановскому плёсу, где били холодные ключи. От этого у меня выскочили чирьи по пояснице. До последнего я скрывал их от всех, и даже продолжал ходить на речку. Разумеется, фурункулы разнесло. Так что, не в силах терпеть, я всё-таки сдался Речникову. — К его чести, он проявил деликатность и не злоупотребил своими врачебными правами.

Остаток месяца я провалялся в постели, намазанный ихтиоловой мазью и обмотанный длиннейшими бинтами, как египетская мумия. Все эти дни я читал, глотая книгу за книгой, чтобы отвлечься от своего положения. Читал я то, что привезли в сундуках: Гамсуна, Пшибышевского, какие-то журналы из "новых". Последние дни я убил на перечитывание Леонида Андреева, которого я в ту пору боготворил и ставил даже выше Горького.

Встал я с этого одра мучений с твёрдым намерением влюбиться — и непременно несчастливо.

Разумеется, происхождение этой идеи было тоже литературным. Уже не помню где, но я прочёл рассказ о плодовитом литераторе, из-за врождённой болезни не покидавшем своей комнаты. Он изучил мир по энциклопедиям и научным изданиям, и писал романы, пользующиеся спросом. Единственное, чего не удавалось ему, так это слова и дела любви. Как утверждалось в рассказе, это необходимо пережить самому, чтобы составить себе верное понятие. В другом месте я прочёл, что несчастные влюблённые склонны к творчеству: они постоянно пишут стихи, письма возлюбленной, рисуют её портреты etc. Я решил, что это единственный способ разбудить дремлющие во мне способности, а также познать мир чувств.

Разумно было бы отложить влюблённость до возвращения в Петроград: там у меня был большой выбор. Но я не хотел ждать, а местный набор приличных барышень был невелик. В конце концов я остановился на Аиде Шниперсон, единственной дочери адвоката Шниперсона. С ним наша семья состояла в отношениях ровных, хотя и не тесных. Аида иногда появлялась у нас. Это была тихая, скромная девушка, рано созревшая — и, кажется, стыдившаяся этого. У неё были чёрные кудри и огромные карие глаза. Кроме того, я о ней почти ничего не знал. Я легкомысленно решил, что этого достаточно, чтобы влюбиться.

Как ни странно, но некоторых успехов я добился, хотя и не сразу. Помогла случайность: мать, беспокоящаяся о моём состоянии, настояла на том, чтобы я начал пить крепкий бульон. Это простое блюдо оказало на меня двойное действие, телесное и духовное: у меня наконец-то заработал желудок, а мысли об Идочке стали даваться с меньшими усилиями. Тогда я полностью отринул учение Льва Толстого и согласился есть варёное мясо. Желудок вовсе перестал меня беспокоить, зато образ Иды стал почти желанен.

Доведя себя таким образом до состояния, которое можно с грехом пополам назвать страстью, я решил объясниться. Это было не совсем по канону: сначала я должен был пытаться преследовать предмет своей любви, пережить холодность, избегание, пустые надежды, и только после всего этого окончательно разбить себе сердце. Но разбитое сердце и было моей целью, я решил сократить себе путь. К тому же я опасался, что Ида может, по женскому обыкновению, начать играть со мной, а то и вправду увлечётся. Тогда мои планы провалятся, а сам я окажусь в глупейшем положении.

Роковое объяснение состоялось 28 августа (по традиционному стилю). Я готовился к нему четыре дня — валялся в постели и читал Гюисманса. Наконец, доведя себя до чего-то вроде умственной истерики, я собрался и пошёл.

Было тепло, пахло сухой травой. Я шёл к дому Шниперсонов, обуреваемый противоречивейшими чувствами. С одной стороны, мне было крайне неудобно. Стыд буквально пожирал меня изнутри, как в тот злополучный день в гимназии, когда я забился под парту. С другой стороны, к стыду примешивалось опасение: достаточно ли я страдаю? И когда всё случится: разобьётся ли моё сердце? И главное: польётся ли из образовавшейся трещины мёд вдохновения? Каков он будет на вкус? Что сотворю я? Поймёт ли моё творение публика? И тут мысли мои сворачивали на протоптанную тропинку, к образам мировой славы.

Я был настолько занят всеми этими мыслями, что чуть было не упустил Иду. Она гуляла поблизости от дома и окликнула меня.

Наступил решающий момент. Сердце глухо стукнуло, как паровой утюг о гладильную доску. В горле образовался ком. И тут же, в одно мгновение, вспомнилось всё то, что я забыл, не сделал и не подготовил. Я почувствовал себя как легкомысленный путешественник, собирающийся покорить Эверест в купальном костюме.

Например, я вспомнил, что не продумал само объяснение. Разумеется, оно должно быть жалким лепетом, но сейчас мне не шёл на ум даже самый жалчайший лепет. Также: я не понимал, падать ли не колени. На мне были новые летние брюки, и мне не хотелось грязнить их. Кроме того, желудок внезапно дал о себе знать совершенно неприличным звуком. В общем, меня охватило расстройство совершенно не романтическое. Я почувствовал себя загнанным в какую-то щель, в тесноту. Выход из которой загораживала Аида Шниперсон.

Дальнейшее я помню как бы со стороны, будто и не я это делал. Мои ноги сделали несколько шагов. Мои руки взяли её за плечи. Мой голос довольно отчётливо произнёс — "я… мне… нам пора поговорить… ты знаешь, что такое чувство? Я люблю. Я не пьян".

Эти слова я запомнил совершенно точно, особенно "не пьян". Мне почему-то показалось, что она может принять мои слова не за лепет безумца — это вполне укладывалось в programma operativo — но просто за бред пьянчуги. Меня бы это оскорбило, а оскорбление несовместимо с разбитым сердцем.

Но ничего не произошло. Девушка смотрела на меня огромными блестящими глазами и как будто чего-то ждала.

Тогда я прибег к последнему средству: обнял её, ожидая негодующего крика, быть может — пощёчины, или холодного требования прекратить.

Вместо этого Ида обняла меня и буквально повисла на шее!

До этого я никогда не прикасался к женскому телу, если не считать маму и её родственниц. Но их я вовсе не считал женщинами: в моих глазах это были бывшие женщины, давно утратившие признак пола. Девушки же, как я наивно полагал, устроены точно так же, как и юноши, за исключением анатомических подробностей, необходимых для размножения. Но и о них я имел самое превратное представление. Например, о грудях я думал, что они по консистенции такие же, как грудь Серёжи или другого мальчика, то есть они представляют собой мышцы, только увеличенные. — Нет, я даже знал, что это совсем не так, ибо был знаком с анатомией. Однако безотчётная уверенность в том, что, сжимая женскую грудь, я почувствую примерно то же, как если бы я сжал свою грудь или Серёжину, у меня была настолько сильной, что я и не мыслил себе иного.