Автор многотомной “Истории государства Российского”, выходившей с 1816 по 1826 год не ограничился только историческими аргументами. Карамзин настаивал, что государю, правящему Россией и Польшей, надлежит избрать сторону “истинного отечества – доброй, сильной России”10. И предупреждал насчет шляхты западных губерний: “Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской”11. Отдав эти земли Польше, Александр создал бы угрозу России: “Поляки, законом утвержденные в достоинстве особенного, державного народа, для нас опаснее поляков-россиян”12. Наконец, Карамзин решительно отвергал популярный в то время панславизм: “Нет, Государь, никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны – слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых; – когда же усилите их, то они захотят независимости, и первым опытом ее будет отступление от России, конечно не в Ваше царствование, но Вы, Государь, смотрите далее своего века… ”13
Время отчасти подтвердило правоту Карамзина. При Александре в Польше было тихо, но через пять лет после его смерти, последовавшей в 1825 году, поляки взялись за оружие. В ноябре 1830 года группа молодых военных задумала убить своего командира, великого князя Константина Павловича, и разжечь мятеж, ставший известным как Ноябрьское восстание. Великий князь бежал из дворца невредимым, но фасад династической унии России и Польши обрушился. Сейм, созванный мятежниками, провозгласил отделение Царства Польского от России и заявил претензии на территории, принадлежавшие Речи Посполитой до разделов, но не вошедшие в Царство Польское. Восставшие послали войска и подкрепление в Литву, Беларусь и Украину и выбрали делегатов для поездки в Петербург с требованием вернуть территории.
Николай I, наследовавший Александру I, взошел на трон в разгар антимонархического восстания декабристов, подготовленного либерально настроенными русскими офицерами. В новом мятеже он увидел еще одну угрозу своей самодержавной власти и переговоры отверг. К его изумлению, армия “бунтовщиков” показала себя достойным противником. После нескольких месяцев сражений русская армия не смогла взять Варшаву. В Литве правительственные части, страдавшие от атак поляков, с трудом удерживали Вильно. Шляхта развернула партизанскую войну в белорусских губерниях, а также на Волыни и Подолье, изводя стычками русские части и нарушая связь между ними.
В июне 1831 года Николай назначил на польский фронт нового командующего – генерал-фельдмаршала Паскевича-Эриванского (почетный титул тот получил за взятие Эривани (Еревана) в ходе русско-иранской войны). Паскевич происходил из казацкого рода с Гетманщины и был главнокомандующим русскими войсками на Кавказе. Император доверял Паскевичу и не скупился на пополнение армии. Фельдмаршалу удалось переломить ход войны. В августе 1831 года русские войска осадили Варшаву. Поляки оказывали героическое сопротивление, отказались сдать город. Генерал Юзеф Совинский ответил на предложение о сдаче шуткой: не может сойти с места, ведь русское ядро оторвало ему ногу еще у Бородина. Само собой, в Бородинской битве он участвовал на стороне Наполеона. Паскевич одну за другой преодолевал линии обороны. Варшава пала 8 сентября по новому стилю. Паскевич написал в донесении Николаю: “Варшава у ног Вашего Императорского Величества”14. Через месяц мятежники оставили безнадежную борьбу. Что дальше? Если до Ноябрьского восстания власти могли надеяться подкупить поляков широкой автономией и дарованной конституцией и тем самым покончить с их суверенитетом, теперь эти иллюзии рассеялись.
Весть о падении Варшавы вызвала ликование не только при дворе в Петербурге. Лучшие стихотворцы эпохи откликнулись брошюрой “На взятие Варшавы”. В нее включили одно произведение Василия Жуковского, самого почитаемого на тот момент поэта, и два – Пушкина, куда более талантливого и куда менее благонадежного, с официальной точки зрения. Брошюру одобрил лично император.
Жуковский приветствовал взятие Варшавы, ставя эту победу в один ряд с прежними военными успехами империи.
Он проводил параллель между завоеванием Польши и разгромом персов и турок на Кавказе тем же Паскевичем. В пушкинских “Клеветникам России” и “Бородинской годовщине” звучал другой лейтмотив, вернее, два. Первый – отповедь Франции и вообще Западной Европе за разжигание ненависти к России. Второй касался именно Польши. Пушкин видел польский вопрос тесно связанным с русским вопросом. Поляки, с его точки зрения, посягали на коренные русские земли, на которых разворачивались важнейшие события отечественной истории. В том числе на Киев, в его глазах – древнюю столицу Руси и мать городов русских, – а также земли Гетманщины, приведенные в подданство Москвы Богданом Хмельницким, мятежным казаком, ставшим символом русского единения. Поэт вопрошал:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ноябрьское восстание и подавление его Пушкин назвал “спором славян между собою”. Конфликт разгорелся вокруг российского плана объединения славян. “Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?” – вот как он изобразил то, за что бились “кичливый лях” и “верный росс”. Жуковский просто укреплял империю, а Пушкин защищал единую русскую нацию и видел общеславянскую. Пушкин считал, что в польско-русской борьбе решается судьба славянства вообще, частицей русской политической нации станет каждый славянин. В этом он вторил Василию Петрову и его стихам о втором разделе Речи Посполитой. Петров мечтал, что поляки прежде остальных вступят на путь растворения в том, что Пушкин назовет “русским морем”.
Национальная мобилизация Польши в эпоху наполеоновских войн и последовавшее восстание 1830–1831 годов побудили русских людей задуматься над политическими, культурными и этническими корнями новой имперской идентичности. Процесс начался с нашествия Наполеона, набрал скорость во время конституционного эксперимента Александра I в Царстве Польском. Еще одним толчком стала теория официальной народности (окрещенная так историками), сформулированная графом Сергеем Уваровым, министром народного просвещения. Уваров писал царю, что началами, на которых зиждется просвещение русского народа – и русская идентичность вообще, – остаются православие, самодержавие и народность. Именно народность стала принципиальным новаторством Уварова – она и дала имя всей триаде.
Впервые политическую идеологию и русскую имперскую идентичность Уваров описал в докладе, представленном Николаю в марте 1832 года, будучи товарищем министра просвещения. Став министром, граф представил окончательную версию своего текста 19 ноября 1833 года. Три упомянутые начала Уваров назвал “якорем нашего спасения” – единственным средством против “всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе”15. Причиной такого коллапса он считал Великую французскую революцию и ее последствия. России надлежало тщательно оберегать свои национальные ценности, которые если и не были уничтожены, то были вытеснены в последние десятилетия. Их также необходимо привести в согласие с “настоящим расположением умов”16.