Реки Аида - читать онлайн книгу. Автор: Марек Краевский cтр.№ 42

— Не буду поэтому терять время на ваш допрос. Ну, ребята, — бросил в темноту. — Приступаем!

Из тьмы вынырнуло двух мужчин. Один из них поднял графа и посадил его на стул. Второй вручил ему в руки какой-то листок.

— Читай! — буркнул помощник Попельского.

— Что я должен читать? — Глаза графа были бегающими, руки дрожали, из-под расстегнутого воротника стал выделяться зловонный запах ужаса.

— Читай черное, белое оставляй!

— «Возвращение папы», баллада. — Голос Незавитовского ломался.

— Читай с выражением и не плачь! — прорычал палач и ударил графа в шею.

Удар был достаточно сильный, чтобы ускорить, и достаточно слабый, чтобы не прервать дыхание. Незавитовский откашлялся и начал бормотать:

— Пойдите, деточки, пойдите все вместе,

За город, под столб на взгорок,

Там перед чудотворным преклоните колени образом,

Набожно творите молитву.

Папа не возвращается; утром и вечером

В слезах его жду и трепещу;

Разлились реки, полны зверья боры,

И полно разбойников на дороге.

Услышав это, маленькие дети бегают все вместе,

За город, под столб на взгорок,

Там перед чудотворным преклоняют колени образом

И начинают молитву.

— Достаточно, — в темноте раздался незнакомый графу властный голос, — это не он. Теперь ему цмаги, но досыта!

Двое мужчин подошли к графу. Один налил водки в стакан и подал его заключенному. Тот выпил жадно все содержимое. Второй подсунул ему под нос кусок хлеба и огурец. Граф закусил и огляделся вокруг. Не увидел уже Попельского.

Тот стоял в соседнем помещении рядом с Зигмунтом Ханасом, который с болью смотрел на дочь, когда двое других его преторианцев несли ее по подвальной лестнице. Когда уже отвел глаза от надутого плодом живота девочки, та — все еще лежа на их руках — улыбнулась отцу радостно, а с уголка ее рта вытекла лента слюны.

Ханас повернулся медленно к Попельскому. В его глазах блестели слезы.

— Что ты так смотришь? — пробормотал он угрожающе. — Тебя не взволновал этот стих?

— Взволновал, — обманул Попельский. — Но не так сильно, как история о королевне Марысе. Если бы граф читал то, еще сейчас бы рыдал.

— Это не он, — проворчал Ханас, с трудом сдерживая ярость на волю. — Элзуния не узнала его голоса. Ты ошибся, Лыссый! За что я тебе, блядь, плачу?!

— Ложный след, — безразлично ответил Попельский и начал застегиваться свой гардероб. — Я не обещал, что сразу же попаду…

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— А что тут еще говорить? — фыркнул Попельский.

Ханас подождал, пока Элзуния будет вынесена из подвала. Потом медленно подошел к полицейскому.

— Вчера вечером я показал Тосику твоих пани, — сказал он ледяным голосом. — Обе крепко спали. Я стоял вместе с Тосиком в дверях их комнаты. Отдернул одеяло с бедер и жопы твоей дочери… Двое людей держали Тосика, потому что так к ней рвался… Как ты думаешь, что у него перед глазами, когда спустя полночи спускал сперму и выл, как зверь, в своей каморке? — Наступила тишина, нарушаемая чмоканьем графа, которому гориллы вливали в рот мощные порции едкой выпивки. — Обещай мне, Лыссый, — прошептал Ханас — что это в последний раз… В последний раз ты мне оказываешь такое пренебрежение…

— Я обещаю, что это в последний раз, — забулькал Попельский, как будто это его наполняла плохая водка, — так вас презираю…

— Скулящий пес. — Ханас улыбнулся и похлопал Попельского по горячей щеке. — Хороший пес, уже не будешь лаять на хозяина.

Гориллы Ханаса рассмеялись раскатисто. Граф Незавитовский, в котором бурлили две четвертинки водки, тоже фыркал слюной.

Рот Попельского дрожал. Верхняя губа открывала зубы. Это дрожание втягивало в движение весь его облик. Покрасневшая кожа головы как будто дряблая. Прошли под ней медленно небольшие волны. Потом все вернулось к нормальному состоянию.

— Ну, иди, иди. Вперед! — Ханас хрюкнул раскатистым смехом.

Попельский повернулся и боковой лестничной клеткой вышел в сад.

Обещание «последнего раза», которой он дал Ханасу, была почти дословно в скором времени утроена в трех разных местах во Львове.

— Это никогда не повторится, ваше сиятельство граф, — двадцать часов спустя заклинал шофер, стоя перед рассерженным и перекошенным от ужасного похмелья лицом Фердинанда, графа Незавитовского. — Я не брошу уже никогда машину за гаражом, и ни один мошенник не пробьет мне камеры!

— Обещаю, пан шеф! Это уже в последний раз позволяю себе такую небрежность, что не обращаю внимания на то, кто входит в клуб. — Уборщик бриджевого клуба выказывал в кабинете руководителя истинное отчаяние, а должен был очень постараться, потому что рулон пяти двадцатизлотых банкнот, которыми его вчера подкупил высокий парень в маске и в охотничьем костюме, наполнял его дикой радостью.

— Это был наш последний раз, — сказал Попельский на следующий день пани Казимирe Пеховской. — Я не люблю ни с кем делиться моими любовницами.

— Вы озвучиваете мне просто так свою волю. — В глазах Казимиры Пеховской показались слезы. — Как хозяин и владыка. А по какой причине? Потому что до вас имела другого любовника? А вы до встречи со мной были девственником? Пятидесятилетний девственник! — Она рассмеялась громко, пробуждая интерес у гостей за соседними столиками.

Сигарета дрожала в ее ухоженных пальцах. Свободной рукой накладывала нервно вуальку, пока та полностью затмила ее лицо. Из-за черного кружева обжигал Попельского ее взгляд.

Выдержал его почти минуту. Потом опустил взгляд. На мраморную поверхность столика, на десерт и на кофе. У него не было желания на окруженное рыхлым тестом яблоко, в полости которого плавал малиновый конфитюр. Не хотел пить ароматного кофе. Он хотел только одного — признаться своей случайной любовнице, что граф Незавитовский рассказал о своем с ней романе в настоящем времени, не в прошедшем. Но что это даст? Представил себе остальную часть этого разговора. Казимира наверняка упрекнет графа, падут с ее стороны обвинения против него — во лжи, в эротомании, в оклеветании бывшей любовницы.

Предвидя такие последствия разговора, Попельский выбрал молчание. В душе проклял свое влечение, а больше всего — свою спесь и гордость, которые ему приказали рассматривать женщину только как инструмент наслаждения. Я не видел в ней человека, — думал он, — а наоборот: сделал из нее предмет и выказал ей презрение. Возвращаясь к работе в полиции, к старым привилегиям и преимуществам, закрепил эротически мой успех. Бил кулаками в грудь, как удовлетворенная горилла, рычал, как сытый самец на гоне, оттрубил триумф над ее использованным телом. Так же хорошо, и даже лучше, я мог бы пойти по девочкам. Но самое главное, вместо того чтобы мять эту женщину в гримерке старого развратника, вместо того чтобы валяться с ней в пыли цветной пудры, я должен быть хранителем моего дома и моей дочери!