Николас повалился на малиновый атласный диван, украшенный оборочками и фестончиками, похожий на большую ракушку, и отхлебнул вина. Он любил гостиную Тима и Эйвери. В ней причудливо сочетались роскошь и строгость, и с затейливо украшенным диваном соседствовало неброское кресло Тима, а с двумя низенькими столиками из итальянского стекла — великолепный бронзовый шлем, лежавший на боку возле книжных полок.
— Что сегодня на обед, Эйвери? — спросил он.
— Сатэй.
— Я думал, это такой способ самоубийства. — Николас соскользнул на пол по блестящим подушкам. — Ой! Можно мне еще этого чудесного вина, Тим?
— Нет. Ты и так уже хорош. А к мясу будет «Тиньянелло».
— Ты меня обижаешь! — воскликнул Николас. — Видели на премьере дочку Джойси? Ну разве не обалденная девчонка?
— Очень миленькая, — согласился Тим.
— Такие ноги… и длинная шея… и ресницы… и вообще фигурка что надо…
— Ладно, может быть, ты и не самый трезвый человек в этой комнате, — сказал Эйвери. — Но видит Бог, ты умеешь проводить инвентаризацию.
— Вы будете приходить на мои семестровые спектакли?
— Как быстро малец перескакивает с одного предмета на другой.
— Если пригласишь, — откликнулся Тим.
— Может быть, на последнем курсе меня наградят медалью Гилгуда?
— Николас, тебе следует хотя бы притвориться чуть более скромным, иначе все студенты тебя возненавидят.
Сказав это, Эйвери вновь переключил внимание на готовку, потом слегка поворошил свинину, отхлебнул еще вина, проверил суп и заглянул в кладовку, где охлаждались сахарные корзиночки с глазированными вишнями. Потом достал из духовки подрумянившиеся витые булочки, перелил суп в нагретую супницу и снова присоединился к разговору.
Николас говорил, что на каникулах приедет их повидать. Эйвери, впрочем, полагал, что, когда этот паренек смотается отсюда, о нем больше не будет ни слуху ни духу.
— Прошу к столу, — пригласил он и поставил на стол супницу, хлеб и глиняную миску с греческим йогуртом и сметаной.
Разговор по-прежнему шел о театре.
— Не знаю, остаться ли на «Дядю Ваню», или свалить сейчас?
— Занятия у тебя начнутся еще через несколько месяцев, — сказал Тим.
— Но я бы мог найти какую-нибудь работу, посмотреть все спектакли и записаться на курсы сценического движения или чего-нибудь такого.
— В этой пьесе есть три чудесные роли, — продолжал Тим. — И теперь, когда Эсслина больше нет, ты можешь выбрать любую.
— Угу. — Николас зачерпнул ложку супа. — Какой-то он не очень томатный, Эйвери.
— Неблагодарный, — отозвался тот. — Впрочем, если твои вкусовые рецепторы притупил глутамат натрия, чего еще ожидать?
— Я не знаю эту пьесу, — сказал Николас. — На что она похожа?
— Вдвое длиннее «Маленького Эйольфа»
[87], но не смешная, — ответил Эйвери.
— Чудесная вещь. Русская классика.
— Сомневаюсь, что я приду в восторг от того, как Гарольд поставит русскую классику. Он заставит нас отплясывать среди самоваров. Пожалуй, я уеду.
— Тебя могут и не отпустить, — проговорил Тим, — пока идет следствие.
— Тьфу ты! — Николас дочиста выскреб свою тарелку и протянул ее за добавкой. — Об этом я не подумал. Наверное, все под подозрением. За исключением присутствующих.
— Мы все гадаем и гадаем, кто преступник, — сказал Эйвери, орудуя поварешкой. — А добавку ты не заслужил. Но догадаться не можем.
— Пока лидируют Эверарды.
— Не говорите мне об Эверардах, — поморщился Николас, осторожно коснувшись своего распухшего носа.
— Со стороны Тома было нехорошо тебе об этом рассказывать, — сказал Тим. — Не думал, что полиция так поступает. Я думал, все показания конфиденциальны.
— Но им тоже досталось? — спросил Эйвери.
— У каждого по синяку под глазом, а у одного рассечена губа.
— Не хвастайся, Николас.
— Он сам меня спросил! Во всяком случае, почему они во главе списка? Они ведь обычные подхалимы.
— У обычных подхалимов очень пакостное положение, — произнес Эйвери, поставив на стол еще теплые булочки. — Рано или поздно начинаешь ненавидеть того, к кому подлизываешься.
— Не обязательно, — возразил Николас. — Слабые люди часто уважают тех, кто гораздо сильнее, чем они. Они чувствуют себя в безопасности, когда им покровительствуют.
— Но ты ведь не считаешь Эверардов слабыми, да, Нико? — спросил Тим.
— Ну… да… а ты?
— Отнюдь нет.
— Я бы еще понял, если бы он сам хотел от них избавиться, — продолжал Николас, — от этих грязных мелких паразитов. Но не наоборот. Я склоняюсь в пользу Китти.
— А как насчет Гарольда? — поинтересовался Эйвери.
— Разумеется, как и все остальные, я бы только порадовался, если бы преступником оказался Гарольд. За исключением того, что у Гарольда не было ни мотива, ни возможности совершить преступление, я считаю его идеальным кандидатом. — Николас проглотил последнюю ложку. — Этот суп твое лучшее творение, Эйвери.
— Но больше никакой добавки! — воскликнул тот, убирая пустую посуду. — А то не останется места для других вкусностей.
Он вылил соус, пахнущий маслом и арахисом, в соусницу и вынул из духовки неглубокие китайские чаши. Ему нравилось ими пользоваться. На донышке у них были нарисованы лохматые красно-коричневые хризантемы, а на внутренней стенке — маленькие сине-зеленые человечки, обведенные золотом, среди крошечных деревьев и коротеньких, резко изогнутых белых ручейков. Эйвери нравилось, как вся эта причудливая роспись сначала исчезала под едой, а потом постепенно появлялась. На всей кухне это были единственные предметы, которые никогда не бывали в посудомоечной машине, он мыл их собственноручно. Тим купил их во время отпуска в Рэдрете и подарил Эйвери на годовщину знакомства, что делало эти мисочки вдвойне ценными. Эйвери, суетясь вокруг стола, расставил чаши с тонкими ломтиками свинины перед своими сотрапезниками.
— Надеюсь, ты не слишком забегался, — сказал Тим.
А Николас принюхался и пробормотал:
— Мм… Какой запах.
Эйвери на мгновение склонил голову, скорее от сознания хорошо сделанного дела, нежели в благодарность за полученную похвалу, и все трое принялись за еду. Эйвери передал Николасу соус, высоко подняв его над горящими свечами.
— Не надо поднимать его так высоко, — заметил Тим. — Это не тело Христово.
«Тиньянелло» откупорили и разлили по бокалам, и Тим провозгласил: