Тим поднялся.
— Что… что случилось? — спросил Эйвери. — Мы не закончили.
— Я закончил.
— Но ты должен съесть вишенок, Тим! Ты ведь их так любишь. Я приготовил их специально для тебя. В сахарных корзиночках.
— Извини.
«Я убью Розу, — подумал Эйвери. — Вредная, скандальная, назойливая старая сука! Если бы не она, ничего этого не случилось бы. Вечер был такой замечательный!»
Слезы досады и разочарования выступили у него на глазах. Когда его взгляд прояснился, Тим в пальто и шляпе был уже в дверях.
— Ты куда?
— Скоро вернусь.
— Но куда ты, Тим? — Эйвери подбежал и схватил его за руку. Дрожащим голосом он потребовал: — Ты должен мне сказать!
— В отделение.
— В отделение полиции? — Тим кивнул, и Эйвери воскликнул: — Но зачем?
Не успел Эйвери задать этот вопрос, как его сердце сдавило ледяными тисками от предчувствия, что он знает — каким будет ответ Тима.
— Затем, — ответил Тим, осторожно отцепляя пальцы Эйвери от своего рукава, — что это я был тогда в осветительной ложе.
Тим Янг пожалел, что пришел. Старший инспектор (как показалось Тиму, не без насмешливого удовольствия) соблаговолил сообщить, что Дэвид Смай отнюдь не арестован, что он свободен как птица, и перемен в его положении не предвидится. Однако Тим сделал признание и едва ли мог забрать его обратно. Он полагал, что, когда его нехитрые показания будут записаны, он сможет уйти, но Барнаби явно собирался продолжить допрос. Очарования всем этим малоприятным разбирательствам добавляло присутствие мерзкого паренька с волосами морковно-рыжего цвета и неизменными письменными принадлежностями.
— Только самые общие сведения, понимаете, Тим? — говорил Барнаби. — Расскажите мне, как вы ладили с Эсслином.
— Плохо, как и все остальные. Ведь ладить с ним было невозможно. Он вечно актерствовал. Никогда нельзя было знать, что он чувствует на самом деле.
— Тем не менее не бывает, чтобы человек больше четырнадцати лет пробыл в коллективе и ни с кем не завязал хоть каких-нибудь отношений.
— Ну, не знаю. Большинство людей не способны на настоящую дружбу. Когда Эсслином все восхищались, и ему хватало секса, то больше ничего не требовалось. — Тим улыбнулся. — Образцовый потребитель.
— Это свойственно всем людям, — снисходительно произнес Барнаби. — О ком из нас нельзя сказать того же самого?
«Прямо в яблочко, — подумал Трой. — Наслаждайся жизнью, пока не будешь сыт по горло. Пока не сойдешь в гроб». Трой был вне себя. Он не мог смириться с мыслью, что человек, которого он (более чем справедливо) считал самодовольным гомиком в дорогом костюме, совокуплялся с Китти. Его неприязнь к этому типу удвоилась. А какие у него ужимки… Полюбуйтесь на него… Будто у себя дома — спокойный, непринужденный. «Эти отребья общества, — подумал Трой, — должны знать свое место и не путаться под ногами у приличных людей».
— Стало быть, недостатка в женском обществе он не испытывал? — спросил старший инспектор.
— О нет. Хотя долго это не длилось никогда. Они быстро сливались.
— Вы не знаете какую-нибудь женщину, которую Эсслин когда-то отверг? Которая могла бы страдать от неразделенной любви.
— Любая женщина, которая связывалась с Эсслином, независимо от того, отвергал он ее или нет, страдала от неразделенной любви. И нет, я не знаю.
— Уверен, вы понимаете, что Китти — наш главный подозреваемый. Вы помогали ей устранить мужа?
— Конечно, нет. У меня не было для этого причин. Наша интрижка была совершенно тривиальной. Мне самому она уже надоела.
— Когда вы были вместе, не сболтнула ли Китти чего-нибудь, что немного прояснило бы для нас этот вопрос?
— Не припомню.
— Не намекнула на кого-нибудь еще?
— Нет.
— Возвращаясь к вечеру понедельника…
— Мне на самом деле нечего добавить, Том.
— Как знаете, — непринужденно сказал Барнаби, — всякое бывает. Мне интересно вот что: почему убийство произошло именно на премьере? Почему, например, не на одной из первых репетиций? Вокруг меньше народу. Никаких легавых.
— Во время репетиций за кулисами никогда не выключают свет. К тому же там всегда кто-нибудь стоит и подсказывает слова. Или занимается переменой декораций.
— Но ведь на прогоне свет не горел? Или на генеральной репетиции? — Тим не ответил, и старший инспектор добавил: — Кстати, я уже высказал восторги по поводу вашего великолепного освещения?
— Не помню.
«Как будто улитку потрогал за рожки», — подумал Барнаби, почувствовав, что Тим сразу насторожился.
— Гарольд выглядел совершенно разъяренным.
— Правда?
— Я заметил, как в антракте он колотил в дверь осветительной ложи.
— Он быстро свирепеет.
— Возможно, он бы меньше горячился, если бы вы включили это великолепное освещение до премьеры.
— Если бы я так сделал, на премьере вы бы его не увидели.
— Стало быть, Гарольд не знал?
Улитка полностью спряталась в своем домике. Хотя манера речи Тима осталась лаконичной, даже слегка пренебрежительной, взгляд его сделался беспокойным, а кожа вокруг рта словно бы натянулась.
— Именно.
— Двойной сюрприз, так сказать?
— Выходит, так.
— Ничего себе совпадение.
— Совпадения происходят постоянно.
«Но не в этот раз», — подумал Барнаби. Он сам не знал, почему он это знал, но он знал. Где-то в глубине его сознания еле слышно прозвучал предупреждающий звоночек. Этот человек, который скорее всего не убивал Эсслина Кармайкла, что-то знает. Но он смело смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда.
— Вы, вероятно, не знаете, — сказал старший инспектор, — что Гарольд объявил световое оформление спектакля собственной идеей.
— Ха! — делано рассмеялся Тим. Его лицо вспыхнуло. — Ну так… — он поперхнулся. — Ну так вот что нам всем нужно было делать. Отвечать: «Да, Гарольд». А потом поступать по-своему. Как Эсслин.
— Похоже на то.
— Все эти годы мы не могли решиться.
Он продолжал смеяться хриплым, раздраженным смехом, и спустя несколько минут старший инспектор отпустил его домой.
На этом этапе Барнаби не видел смысла помещать Тима под стражу или давить на него. Тим не из тех людей, которые размякают от ни к чему не обязывающей грубой лести. Но теперь Барнаби знает, где у него болевая точка, и в случае необходимости сможет на нее надавить. Он повернулся к сержанту:
— Ну что, Трой?
— Какой-то ненормальный, сэр, — быстро ответил Трой. — Все было хорошо, пока вы не заговорили о его освещении, и тогда он стиснул зубы, будто ему хвост прищемили. Навряд ли он совершил убийство, но ему что-то известно.