Смерть лицедея - читать онлайн книгу. Автор: Кэролайн Грэм cтр.№ 27

— Я случайно его испачкала, перед тем как ты спустился.

— А! — Эсслин подошел к старому сосновому буфету, в котором стояли миленькие бело-голубые кружки и тарелки, взял свой портфель и сунул в него «Таймс». Потом подошел к столу и коснулся щеки жены холодными губами. — Скоро вернусь.

— Куда ты?

— На работу. — Он послюнявил палец и подобрал крошку, упавшую с его тарелки. — У меня кое-какой должок в конторе.

— Но ты никогда не ходишь туда по субботам! — воскликнула Китти и скривила свои красивые губы.

— Не хнычь, моя прелесть. Это тебя не красит. — Эсслин стряхнул крошку в хлебную корзинку. — Я ненадолго. Помоги мне надеть пальто.

Слишком плотно обмотав шелковый шарф вокруг шеи Эсслина и криво застегнув его пальто, Китти покрыла поцелуями губы мужа. Потом побежала обратно на кухню и стала смотреть в окно, как он выезжает из гаража в своем «БМВ». Она открыла окно, немного вздрогнув от морозного воздуха, и помахала рукой. Ей нравилось слушать скрип шин по гравию, похожий на треск пулемета. Было в этом звуке что-то такое… Она не понимала, почему он доставляет ей такое большое удовольствие. Может быть, он просто ассоциируется у нее с богатством и роскошью — со всеми этими шаблонными персонажами из американских сериалов, величаво разъезжающими в своих длиннющих лимузинах. Или этот звук напоминает ей о счастливом детстве, когда она проводила каникулы в Дорсете, и холодные волны перекатывали гальку туда-сюда. Или просто скрип колес по гравию означает, что ее муж наконец-то покинул дом.

Китти взмахнула рукой еще раз и направилась наверх, в спальню — место действия их взаимных восторгов, — где на спинке стула висели шитый серебром голубой камзол Сальери, отороченная кружевами сорочка и бежевые штаны. Тогда как все прочие были счастливы оставить костюмы в раздевалке (которая к тому же надежно запиралась), Эсслин демонстративно забрал свой костюм в «Белые крылья», заявив, что после такой генеральной репетиции не доверит помощнику режиссера присматривать даже за старыми поношенными сандалиями.

Перед тем как одеться утром, он примерил костюм и с гордым видом прошелся перед зеркалом, мечтая вслух о том мгновении, когда он поднимется с инвалидного кресла, сбросит старый оборванный халат и заставит всех зрителей издать дружный вздох. Китти слушала его вполуха. Он еще немного полюбовался собой, потом сказал что-то на ломаном французском, переоделся в деловой костюм, и день пошел своим чередом. Китти плотно скомкала его камзол, подбросила в воздух и что было силы пнула ногой, а потом легкой походкой направилась в ванную, совмещенную со спальней.

Она повернула два крана в виде золотых лебедей и капнула в горячую воду немного масла для ванн «Флорис Стефанотис». Потом растерла целую пригоршню этой благовонной жидкости себе по лодыжкам и бедрам, животу и груди. Зажмурила глаза и потянулась от удовольствия. Четыре блестящих, с бронзовым отливом Китти, отраженные в темной керамической плитке, тоже потянулись от удовольствия. Полностью намазавшись, она выключила краны и нырнула в наполненную до краев круглую ванну.

На ободке ванны, покрытом узким велюровым чехлом цвета слоновой кости, были расставлены кремы, мази и лаки для ногтей; там же валялся ее экземпляр «Амадея» и стоял телефон с наброшенным на него искусственным горностаевым мехом. Она подняла трубку, набрала номер, и мужской голос ответил:

— Алло.

— Привет, красавец. Сам угадай. Он ушел на работу. — На другом конце линии раздался громкий возглас, и Китти сказала: — Я не могла тебе сообщить. Я сама не знала, пока он не позавтракал. Я думала, ты будешь рад… Ох… ты не можешь? — она мило надулась. — Ладно, нет. Кстати, на мне сейчас ничего нет. Слышишь?.. — она шлепнула рукой по воде. — На другом конце линии усмехнулись, и Китти тоже засмеялась. Тем же непристойным резким смешком, который Николас слышал из осветительной ложи. — Тогда мне придется довольствоваться джакузи. Или велотренажером, — она снова усмехнулась. — Но это будет совсем другое. Тогда увидимся в понедельник.

Китти повесила трубку, при этом телефонный шнур зацепился за ее экземпляр пьесы, и тот свалился в ванну. Китти вздохнула и очаровательно выпятила нижнюю губу, которая наполовину закрыла не менее соблазнительную верхнюю. Она подумала, что иногда жизнь преподносит слишком много неожиданностей. Пол Скофилд, кутающийся в ветхую шаль, взглянул на нее из-под голубой воды, словно морское животное какой-то неведомой породы. Она сердито ткнула в него ногой, откинулась назад, закрыла глаза, положила голову на набитую душистыми травами подушечку и стала думать о любви.

У Гарольда была встреча с прессой. С настоящей прессой, а не с тем скучным, пузатым, раздувшимся от пива писакой из «Еженедельного эха Каустона», который брал интервью у Гарольда во время постановки «Вишневого сада», а потом в своей статье назвал пьесу «эпической сельскохозяйственной драмой Чехова». Однако, говоря по справедливости, виной тому отчасти был сам Гарольд, который называл пьесу просто «Сад». Он всегда старался сокращать заглавия, полагая, что благодаря этому выглядит знатоком театрального жаргона. Вместо «Скалистая бухта» он говорил просто «Бухта», вместо «Однажды в жизни» — «Однажды», вместо «Ночь должна наступить» — «Ночь», вместо «Матушка Гусыня» — «Матушка».

— Эта «Матушка» будет настоящей феерией, — заявил он местному репортеру, который, по счастью, восстановил недостающее существительное, прежде чем отослать материал в редакцию.

Но сегодня… о… сегодня у Гарольда встреча с Рамоной Плюм, колумнисткой из «Юго-восточного букингемширского обозревателя». Естественно, он всегда сообщал им о своих постановках, но ответа удостаивался, мягко говоря, прохладного. Однако два письма, за которыми последовала целая череда телефонных звонков, превозносивших выдающееся новаторство нынешней постановки, наконец-то возымели действие. Ожидая, что его будут фотографировать, Гарольд оделся в длинное серое пальто с барашковым воротником, блестящие черные сапоги и каракулевую шапку. Погода была холодная, и градины, словно прозрачный бисер, прыгали по тротуару. Сидящий над входом в театр Лэтимера голубь с обледеневшими крыльями угрюмо взглянул на него.

Пресса опаздывала. Гарольд демонстративно взглянул на часы, встряхнул их, поднял одно из ушей своей шапки и прислушался, а потом начал семенить туда-сюда, напоминая нечто среднее между Дягилевым и Винни-Пухом. Голубь, по-видимому рассудив, что движение сможет отогреть его крылья, слетел с дверей и принялся ходить вместе с ним. Гарольд прекрасно понимал, что люди обращают на него внимание, и удостаивал редких прохожих любезным кивком. Большинство его узнавали — в конце концов, он уже много лет был главным режиссером городского театра, другие, как явствовало из их взглядов и произносимых шепотом замечаний, понимали его значительность. Ведь Гарольд расхаживал с нарочитой величавостью, в которой сочетались напряженная творческая работа на репетициях, пышность премьерных спектаклей и блистательные последствия артистических пирушек.

Иногда, чтобы лишний раз осознать необычайную высоту своего положения, Гарольд слегка мучил себя какими-нибудь чарующими и тревожными видениями наяву и сейчас, чтобы скоротать время, погрузился в одну из таких грез. Он вообразил, совсем как Мария-Антуанетта, разыгрывавшая из себя доярку в Трианоне, будто он живет в Каустоне и ничего собой не представляет. Просто еще один тупица среднего возраста. Он видел, как в ротарианском клубе напыщенно обсуждает с другими занудами местный сбор средств или, того хуже, служит в приходском совете, где можно потерять целый вечер, вникая в состояние сточных труб. И просто светится от самодовольства, хотя вся его деятельность — лишь способ заполнить пучину скуки. По воскресеньям он моет машину («форд-фиесту»), а вечером с интересом смотрит по телевизору заранее намеченные передачи. После чего строчит письмо в редакцию «Радио Таймс», указывая на огрехи в произношении или ошибки в исторических костюмах и декорациях и предвкушая, какую важность приобретет на некоторое время в глазах общества, если его письмо напечатают.