Федор (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Борис Споров cтр.№ 41

И еще ночь Федор не спал. Утром побежал в аптеку и за неотложкой… После короткого перерыва электровоз с вагонами вновь лязгал по кольцу…

Случилось, наверно, какое-то помешательство: Федор не мог и не пытался понять, сколько дней и сколько ночей он не спал… Приехали две скорых с предложением увезти всех в больницу. И Федора сразило такое предложение: какое-то время он тупо и бестолково смотрел на врача, а затем вдруг начал кричать:

– Что, или здесь нельзя лечить!.. Никуда!.. Ни в жизнь! И надо же – удумали! Увезти всех! Да ты лекарства выписать не можешь! Там умирать легче? Убирайтесь отсюда вон!.. Какую еще расписку! Чтобы не отвечали… Да вы и так не будете отвечать! Вы даже сказать не можете, чем они больны! Знахари, шуты гороховые…

И бесконечно долго, днем и ночью, ходил Федор из дома в дом и поил всех отваром каких-то трав и какими-то таблетками. Новорожденный уже не плакал, а хрипел. Федор перепеленывал его, пытался кормить из бутылочки Веселкиным молоком, баюкал его на руках и вновь укладывал в кроватку. Вера, то бредила, то просила мокрое полотенце – в груди ее перегорало молоко. И в какое-то время она спросила:

– Федя, что дети?.. Иди к отцу Михаилу, зови Христом Богом, скажи: беда пришла…

Весь день отец Михаил пробыл в Братовщине. Прежде всего он решил крестить новорожденного, видимо, рассудив, а вдруг… Причем сам он стал и восприемником.

Затем батюшка долго коленопреклоненно молился перед иконами и плакал, вымаливая милости для человека. «Господи, – не раз восклицал он, – все мы грешные и заблудшие, но Ты еси Безгрешный и Велелюбивый, смилуйся и очисти ны от скверны и лжи, Господи…» Он прочитал над беспамятной Верой разрешительную молитву и, взывая ко Господу о прощении, причастил и ее, и младенца Михаила, помазал их елеем соборным – и еще молился на коленях и плакал…

А Федор так и бегал из дома в дом, как будто прощался со своими, как если бы отец Михаил читал отходную для всех. В конце концов, когда батюшка ушел, чтобы и у старших детей отслужить молебен и причастить их, Федор упал на колени перед женой и младенцем, механически повторяя: «Господи… Господи… Господи…»

Старшие дети лежали в сознании, хотя от них так и пыхало жаром. Батюшка похристосовался с ними, дал им крест и извлек, казалось, из неохватного кармана каждому по просфоре, и только тогда опустился на колени и вновь со слезами долго молился… И старших всех причастил и помазал елеем; отслужил молебен и окропил комнату и детей освященной водой; и только после этого возрадовался в душе своей тому, что будет услышана его молитва – и все будут здоровы.

А по кольцу, как будто в неистощимой злобе, грохотал состав. И содрогалось хмурое небо – и падал снег. И когда отец Михаил вышел из дома на улицу, ему подумалось, что он тоже тяжело болен, с болью стучало сердце, и силы как будто покинули его.

Прощаясь с Федором, отец Михаил сказал:

– Их я причастил. А ты придешь в храм… пострадай, – и неожиданно низко поклонился ему. – Веруй и молись – Господь не оставит их. Но это – твое…

Федор очнулся мгновенно. Показалось, что спал он, сидя на стуле, бесконечно долго и что-то проспал очень важное. На плите потрескивала картошка. Он ее и поставил разогревать – может быть, кто-то все-таки захочет поесть. С усилием и содроганием он все же поднялся со стула – картошка даже не успела разогреться! – значит, прикрыл глаза и открыл, на минуту, а грезится вечность. Вот так, наверное, и жизнь: грезится вечностью, а по существу – мгновение… Господи, все больные, один и здоров. Или уж очень крепок, или им в услужение оставлен… Во дворе тоскливо замычала Веселка: пойла просит, доить пора. А какое число сегодня, день какой?.. Что же делать, ведь они умирают?.. Самому умереть, пусть они живут. Сейчас выключу картошку и наведу пойла корове… Федор открыл глаза – никакой картошки, никакой коровы, задыхаясь, кричал Миша… Покачал, покачал, утих. Достал из холодильника три яблока покрупнее, вымыл и поспешил к детям в другой дом. Включил настольную лампу. Тихо ступая, положил на стулья возле кроватей по яблоку и склонился над Петрушей. Он посапывал, как будто припав щекой к подушке. Волосенки посклеивались сосульками. На подушке под головой темнело мокрое пятно… Сережа лежал на спине, широко на стороны разбросав руки. Холодный пот на лбу. Федор даже вздрогнул и вздернул руку – так непривычно: холодно и мокро. И он вытер полотенцем лицо сына… Николка, уткнувшись носом в подушку и подобрав под себя ноги, так что попку выставил вверх, тихо плакал во сне… «Живые», – подумал Федор, и в это время продолжительным свистком электровоз известил, что вышел на круг. Сначала редко, но с каждой секундой все чаще стучали по рельсам колеса – задребезжали в рамах стекла. Петруша потянул одеяло на голову, Сережа морщился точно от физической боли, Николка, по-прежнему, плакал… «Вот этот черт и виноват во всем», – гневно рассудил Федор. А лязганье колес и вагонов все нахальнее врывалось в помещение со всех сторон…

На крыльце Федор задержался: мороза большого как будто и не было, но дул северяк, осыпая Братовщину снежной крупой. С фарой-прожектором во лбу электровоз все набирал скорость… «Чудовище, зверь!» – Федор выругался, погрозил кулаком в сторону состава и поспешил к жене с сыном… Охрипше кричал Миша. Под ногами вздрагивали половицы.

Подогрев в горячей воде бутылочку с молоком, Федор перепеленал малыша и взял его на руки кормить. И здесь ему показалось, что с каждым ударом колес лицо младенца искажается… «Чудище проклятое… взорвать дорогу, чтобы не ездили». Вера застонала и повернулась на другой бок… «Слава Богу, все живы», – как заклинание повторил Федор… Отозвалась Веселка. На насесте прокричал горластый петух… Голова болит, вот в чем дело – от этого грохота и болит голова… И как будто теперь только он и понял, что у него болит голова, давно, всегда болит голова. И каждый удар колеса, каждый лязг вагона болью отзывается в голове, и Федор морщился от боли, считая, что вот так же больно им – детям и жене. И в усталой, больной от бессонницы и давления, голове грезилось отмщение: то он подкладывал фугас под состав, то растаскивал рельсы – и вагоны вставали дыбом и рушились на левую, внешнюю сторону! А он наблюдал за крушением со стороны, мысленно повторяя: мы тоже люди, нельзя над живыми людьми так издеваться… И власть решала: ликвидировать полигон вокруг села Братовщина, чтобы не доводить людей до преступления… И радостно становилось на душе, что Серые аборигены еще способны постоять за себя… Но улетучивались грезы – болела голова! – и рука шарила оружие. Какие это мужики, если своих детей защитить не могут, если своих жен отдают на поругание?! И терзало не то, что гремит – погремел бы, да и проехал! – а то, что гремит кругами, постоянно, и нет конца этому, и никакой обороны!.. И морщась от головной боли, он вскакивал и бежал то в один дом, то в другой. И всюду уже бредились ему искаженные от дикого лязга родные лица – и Федор стонал. И когда он в очередной раз вторгся в свой дом, к сынам, то взгляд его остановился на фонаре с красным стеклом. Когда-то он увлекался фотографией, а фонаря не было – вот и приспособил хозяйственный фонарь с керосиновой лампой. Повесил когда-то за ненадобностью на мосту – так и висит. И мгновенно родилась идея – только в больной голове могло родиться такое: остановить состав и связать машиниста, чтобы не губил семью, чтобы боль в голове прекратилась… Прислушался – в доме тихо. Снял с гвоздя фонарь и бегом в другой дом. Надел кепку, куртку: керосин в лампе есть, фонарь на месте, вывернул побольше – ярко светит. Вот и стоп-сигнал. Остановится!.. И побежал между спящих домов к переезду. А под ногами гадко – грязь со снегом. Не успел добежать: со скрипом и лязгом уже неслись перед лицом вагоны. Федор стоял с фонарем в одной руке, второй рукой держался за голову и ругался во всю глотку…