Вести о Япан-острове в стародавней России и другое - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Ермакова cтр.№ 37

Разумеется, в этом высказывании Жуковского отразилась романтическая эстетика в духе Гегеля и Новалиса, предполагающая принципиальную возможность «абсолютного перевода» в случае гениального сочетания поэтического духа с философским во всей их полноте. И пусть даже одновременно с этим в письме Жуковского Фогелю наличествует и романтическая ирония, и некоторая доля шутливости — нет, однако, сомнений и в том, что здесь выражены убеждения или, вернее, ощущения Жуковского: оригинал и перевод для него сливаются воедино, вполне в духе деконструктивистов, или же предстают как два разных проявления или истолкования некоего, одного и того же трансцендентного «прототекста» (интертекста).

Весьма любопытным и с точки зрения литературной теории, и с общекультурологической точки зрения выглядит то явление, о котором говорилось выше и которое можно наблюдать практически во всех литературах мира (включая, разумеется, японскую и русскую), — это время от времени возникающая тенденция выдавать оригинальный текст за переводной, а переводной за оригинальный. Примеров обоего рода может быть приведено немало — например, в прозе писателя 20-х г. Александра Грина не только место действия, имена героев и географические названия отнесены к условно «западной» стране, — как показали любопытные исследования Е. Толстой, Грин еще подражает стилистике переводов с западных языков, воспроизводя грамматическую структуру, имитируя кальки и т. п. Похожую работу с языком, по-видимому, можно наблюдать в ранней прозе Оэ Кэндзабуро, хотя, быть может, в более ослабленном виде.

Возьмем еще один, на этот раз современный пример травестированных отношений между оригинальной японской и переводной русской литературой. В последние годы вдруг проявилась странная и несколько скандальная тенденция к созданию литературных мистификаций по части японской поэзии. Сначала в Москве в 1991 г. был издан стихотворный сборник «Эротические танки» [читай танка. — Л.Е.] — сборник переводов вака несуществующего японского поэта X в. Рубоко Шо ^[190]. Эти «переводы» на самом деле не имеют непосредственного отношения к эротике, скорее это нечто среднее между подражанием и пародией; притом эта литературная игра, безусловно, имеет объектом расхожие российские представления о японской поэзии «вообще», так сказать, российский «миф японской поэзии», созданный трудами переводчиков XX в. Автор (или авторы) этой мистификации явно не специалист по классической японской литературе и не переводчик ее, т. е. как раз, повидимому, и является характерным носителем этого мифа. Мифа, который в 70-е гг. вызывал особый трепет, а в постперестроечном постмодернистском пространстве вдруг потребовал снижения и переосмысления. Такие мистификации уже начинают превращаться в тенденцию — в одной из московских газет в октябре 1992 г. была помещена аннотация, где говорилось о готовящейся к выходу некой книги переводов 101 танка Йокко Иринати «Алой тушью по черному шелку» ^[191].

Говоря об этих подражаниях-мистификациях, нельзя не упомянуть о значительно опередившей их по времени талантливой пародии писательницы Татьяны Толстой, напечатанной в журнале «Вопросы литературы» в середине 1980-х гг. В этой пародии, имеющей объектом переводы произведений японского жанра моногатари, прежде всего «Исэ-моногатари» и «Ямато-моногатари» (пародия Т. Толстой называлась «Моё-то моногатари»), была использована даже традиция западных и российских японоведов давать слева от перевода транскрипцию японского стиха, записанную кириллицей. В пародии Т. Толстой этот напечатанный слева «оригинал» представлял собой комический, приземленный по содержанию русский текст, имитирующий японские слова, организованные в пяти и семисложные строки (например, «я хожу-хожу / ноги не казённые»), справа же размещался соответствующий этому «оригиналу» поэтический перевод вроде «Серая цапля запуталась в камышах, / О, как печальна осень!» Интересно, что в этой пародии смысловой и стилистический зазор между таким «частушечно-озорным» псевдооригиналом и бессвязно-поэтическим псевдопереводом в шутливой форме воспроизводил еще одну характерную особенность переводов японской поэзии — в комментариях обычно описывался еще один, скрытый смысл стихотворения, не явствующий из текста перевода, но складывающийся из непонятных русскому читателю и зачаровывавших его традиционных приемов стиха — какэ-котоба, ёдзё, хонкадори и пр. ^[192]

Появление такого рода пародий и иронических подражаний-мистификаций свидетельствует, собственно, о глубине укорененности японской поэзии в русской литературе через переводы. Ведь пародированию как таковому литературное явление поддается только в случае, если оно некогда было новым и новаторским, прошло период известности, было признаком высокой литературной моды и престижности, оказало изрядное влияние и породило множество подражаний. И тогда пародия оказывается не просто пересмеиванием оригинала, но и разновидностью литературно-критического — анализа — специфическими средствами, разумеется.

Иными словами, хорошая пародия возможна при условии, если литературные очертания пародируемого явления вполне определенны и четко ощущаются литературным сознанием и, кроме того, пародируемое литературное явление долгое время трактовалось серьезно, можно сказать даже с некоторым трепетом.