Вести о Япан-острове в стародавней России и другое - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Ермакова cтр.№ 35

Не вызывает сомнения тот факт, что Н.И. Конрад на тот период времени полностью принял основные теоретические предпосылки С.Г. Елисеева. Впоследствии же в силу обстоятельств именно конрадовская книга стала основным, если не единственным литературным учебником для нескольких поколений японоведов, воспроизводя тем самым и дух елисеевской трактовки предмета.

Посмотрим, что же было самым существенным для С.Г. Елисеева, исследовавшего японскую литературу как целостный объект, взявшего на себя задачу написания первой профессиональной работы в этой области российской науки и наверняка осознававшего ответственность первопроходца.

Очевидно, что история литературы как жанр письменной культуры — это не просто набор литературных фактов с перечислением их в хронологическом порядке — она, как вид гуманитарного знания, в разные периоды времени понималась по-разному. Например, как один из разделов истории цивилизации, или как одно из выражений социально-классовой динамики, или как метаморфозы так называемого «национального духа», или просто как развертывание «литературных форм» и словесных техник при сохранении неких постоянных архетипов повествования, возводимых то к мифам, то к феноменам психики и т. д.

Как представляется, из области общих, можно сказать философских, предпосылок наиболее явственно Елисеевым были обозначены следующие главные пункты:

— понятие «всемирный» не тождественно понятию «западноевропейский»;

— существует и всегда существовала некоторая «основа» японской души, которая «претворяет все чужеземное» и делает его своим;

— основное начало японской словесности — лирика;

— характерной чертой японской художественной эстетики является особое отношение художника к природе;

— для понимания японской литературы требуется определенная подготовка, а также отказ от «привычных нам трафаретов».

Долгое время, практически на протяжении всего XX в., эти принципы представлялись всем самоочевидными. Однако, как мы пытались показать выше, они далеко не всегда были сами собою разумеющимися. Именно в данной работе С.Г. Елисеева они были собраны вместе и впервые отчетливо сформулированы и провозглашены. По поводу этих пунктов как системы и каждого из них в отдельности можно было бы рассуждать и теоретизировать подробно — они и теперь относятся к числу фундаментальных, а некоторые из них в последнее время переосмысляются заново и оказались в самом центре научных дискуссий. Но мы затронем только часть из этих положений ученого.

Горячая филиппика С. Елисеева против европоцентризма, с которой начинается очерк, отличает его работу от предшествующих российских публикаций по Японии, подчеркивавших прежде всего если не слабость и незначительность, то необычность, экзотичность, «странность» японской словесности. В этом пункте очерк, пожалуй, отличается и от работ западных предшественников, большинство которых (даже У. Дж. Астон), несмотря на явную любовь к избранному предмету, все же порой (быть может, вполне неумышленно) переходили на снисходительно-оценочный тон. С.Г. Елисеев же прежде всего утверждает принципиальное равноправие культур в мировой истории, а также — что чрезвычайно важно — провозглашает необходимость сознательного культурного релятивизма в гуманитарных исследованиях.

Этот основной принцип, впоследствии ставший чем-то вроде правила хорошего тона в науке XX в., впервые в отечественном японоведении был сформулирован именно С.Г. Елисеевым. Одного этого было бы достаточно для того, чтобы имя его осталось в нашей памяти. Но это — всего лишь один из штрихов в картине.

С.Г. Елисееву принадлежит и осмысление связи между разными японскими религиозно-философскими воззрениями и особенностями японского поэтического языка. Он первый объяснил причину отсутствия олицетворения природы в японской поэзии, он первый открыл отечественному читателю японское ощущение себя как части космоса — мысль, которую потом так полюбили российские интеллигенты 60-70-х гг. Он же первый показал очарование парадоксов японского ума, приведя японское изречение: «Написать стихотворение, которое нравилось бы всем, — нетрудно, а написать такое, которое нравилось бы одному, — трудно». Поэтическое и интеллектуальное обаяние постулатов такого рода в глазах человека Запада тоже стало очевидным позднее и скорее через труды других авторов. Но, думается, не будет преувеличением сказать, что в основе востоковедного образования у этих других авторов тоже был именно очерк С.Г. Елисеева или скрытые цитаты из его очерка.

С.Г. Елисеев определил и новый подход и требования к переводам японской литературы, заявив об особом, отнюдь не подчиненном или второстепенном значении «распространительного перевода, комментариев, примечаний», которые должны помочь читателю «войти в круг идей дальневосточного творчества», поскольку переводчик «транспонирует» произведение на свой язык и должен сохранить «не только содержание, но всю фактуру, все особенности стиля, выраженного в известной форме и в известных ритмах».

«Японец иначе смотрит на окружающий мир», — пишет С.Г. Елисеев, и в этом пункте, в сущности, совпадает со своими предшественниками XIX в. и XX в., цитированными выше. Однако продолжение фразы у С.Г. Елисеева иное: «…глаза его [японца] видят многое такое, мимо чего мы проходим, не обращая внимания; краски им воспринимаются в других соотношениях… Другие образы, иные сравнения, которые нам или мало говорят, или поражают свой необычностью, тогда как дальневосточному читателю они иногда могут показаться почти банальными» ^[184]. Эти слова выражают принципиально иной подход к чужой литературе, другое видение чужой культурной ситуации, выбор новой позиции наблюдателя. И именно такой тип филологического дискурса распространился затем в отечественной японистике и главенствовал в ней практически на протяжении всего XX в.

Разумеется, С.Г. Елисеев не был изобретателем этой позиции, и многие его современники придерживались ее же, но он стал первым и блестящим ее выразителем в японоведении. И заключительные слова его очерка могли бы послужить своего рода эпиграфом ко всем последующим отечественным исследованиям японской литературы. Слова эти таковы: «Знакомство с богатой и прекрасной по форме литературой Японии должно бережной рукою приподнять угол завесы над чужою душой; должно открыть нам ее красоту в иных отражениях человеческой мысли и помочь нам лучше понять Дальний Восток и тем увеличить многогранность нашей души…» ^[185]

1

В первых главах книги мы описывали круг письменных памятников и источников, из которых читатель, живущий в России, мог получить сведения о Японии и составить себе представление о ней. Вначале эти источники были численно довольно скудны, однако начиная с 60-х гг. XIX в. начался их бурный рост. Обозреть и оценить их все было бы для нас задачей, близкой к невыполнимой, кроме того, по мере численного роста, а также специализации знаний о Японии и наш интерес сдвигается к сфере, наиболее нам близкой, т. е. к литературе Японии и к ее поэзии в России, прочитанной филологами и критиками, а такие читатели японской литературы, как было показано в предыдущей главе, появились в России еще во второй половине XIX в.