Вести о Япан-острове в стародавней России и другое - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Ермакова cтр.№ 32

Очерк о японской литературе, написанный В., начинается с древнейших ее памятников и закачивается современными автору изданиями, вышедшими в 1903–1904 гг. Достоинства очерка неоспоримы, его и сейчас, вероятно, можно рекомендовать студентам как пособие по литературной истории Японии — исправив только диковинную транскрипцию японских имен и заглавий и обновив некоторые толкования мифов и легенд. По части древности и Средневековья здесь приводятся названия и кратко характеризуются даже произведения второго и третьего круга — например, специалисты, вероятно, оценят упоминание о «Такахаси удзибуми» — «фамильной хронике», написанной, как сказано в книге, в стиле сэммё, т. е. приказов древних императоров, и норито, молитвословий, обращенных к богам Неба-Земли, — последние тексты также описаны подробно и достаточно точно. Основные же памятники представлены еще более детально и ставятся не только в ряд предшествующих и последующих произведений японской литературы, но им все время подыскиваются параллели — автора явно интересуют типологические сходства. «Китайская литература была отчасти для японцев тем, чем для европейских литератур были греческие и латинские классики», «миф о боге Хая-Сусо-но-ву [Хая-Сусаноо-но микото. — Л.Е.], убивающем дракона, близкий к мифу о Персее и Андромеде» и т. п. Японская литература ставится в широкий культурный и литературный контекст: «Краткость формы стесняет свободу фантазии, но авторы танки [пятистишия танка. — Л.Е.] доходят иногда до поразительного мастерства в искусстве сжато намечать тонкие настроения, воссоздавать образы природы и связанные с ними ощущения в 5, много 6 строках. Танка в этом отношении сродни эскизно-характерной японской живописи: то же искусство намеков, „art suggestif“, ставший принципом французской декадентской поэзии, отчасти под влиянием проникшей во Францию японской живописи. Танки — если бы они были известны поэтам-декадентам — могли бы оказать такое же влияние, как рисунки Хукасаи [в разделе о живописи этот же художник именуется Гокусаи, но речь в обоих случаях идет о художнике Кацусика Хокусай. — Л.Е.] и других японских мастеров». Нельзя не отметить, что высказанное в этом абзаце соображение автора о возможности влияния японской поэзии на европейскую, в том числе русскую поэзию, безусловно, делает его провидцем.

О романе «Гэндзи-моногатари» автор пишет: «Удивительно, что такое сильное реалистическое произведение могло появиться в начале XI в. среди народа, склонного к сенсационным эффектам, к чудовищным или карикатурным образам, соблазняющим первобытную фантазию». Примечательно, что относительно этого произведения критик достаточно осторожен в своих типологических сближениях, — он, напротив, отвергает мнения современников, сравнивающих «Гэндзи» то с Филдингом, то с Дефо, то с Виктором Гюго.

В отличие от ранее описанных нами книг этот энциклопедический очерк не является библиографической редкостью, поэтому, вероятно, нет необходимости представлять его подробно. Процитируем только его завершающую часть, содержащую, как это было принято у тогдашних критиков, общий вывод о самом современном состоянии словесности, а главное — прогноз на будущее. Автор пишет: «В общем, новейшая литература Японии не проявляет определенных, самобытных черт. Японцы усваивают себе образцы европейской литературы (преимущественно английской), но их заимствование — внешнее. Дух европейской литературы им чужд, как в древние времена даже более близкий им буддизм влиял лишь на обособленные явления в литературе; эпохи всестороннего расцвета японской литературы совпадали с китайским влиянием, с пропагандой конфуцианской этики, отвечающей природному рационализму и практическому смыслу японцев. Можно предположить, что и в дальнейшем развитии японская литература заимствует у Европы ее позитивную философию, оставаясь чуждой спиритуалистическим течениям европейской литературы».

С идеей чуждости, по-видимому, согласен и Н.П. Азбелев в своей книге «Душа Японии», где общий очерк литературной истории соседствует с литературными цитатами и фрагментами. С восхищением и уважением рассказывая о многих замечательных сторонах японской словесности, он, по-видимому, считает обязательным привести то же уничижительное мнение Б. Чемберлена о японской литературе, как мнение авторитетного специалиста и знатока. Но при этом отношение к предмету самого Н.П. Азбелева, видимо, лучше выражает приводимая им в другом месте цитата из Астона, подчеркивающая скорее закрытость и непостижимость японской культуры: «В этом типе человечества много такого, что нам, европейцам, трудно понять и оценить… Даже Геродот и Платон, как ни далеки они от нас по своему мировоззрению, неизмеримо ближе стоят к нам по всем своим идеям, чувствам и моральным принципам, чем японцы 50 лет назад» ^[172].

Азбелев, не меняя общей исходной посылки о чуждости японской словесности для европейца, меняет оценку, стараясь превратить изъян в достоинство: да, пишет он, японская литература — явление далекое и восхитительно непонятное, и сама ее непонятность и экзотичность является вызовом для пытливого европейского ума. Поэтому «для освещения» Н.П. Азбелев отбирает прежде всего те произведения, которые «успешно вводят читателя в духовный мир японца и, изображая картины государственного, общественного и семейного быта его, дают иллюстрации этических основ его жизни» ^[173]. В данном случае литература рассматривается не как планетарное поступательное движение духа (см. упомянутую выше «Историю всемирной литературы»), а как некий оптический прибор, посредством которого можно увидеть этические принципы устройства чужого общества.

Автор следующего «Обзора истории современной японской литературы» (Хабаровск, 1909) Г. Ксимидов — молодой японовед, выпускник Восточного института, ученик Е. Спальвина. Его обзор — выпускная работа (кстати говоря, удостоенная золотой медали), представляющая собой что-то вроде реферативного перевода с японского истории японской литературы, написанной «кандидатом словесности японского университета Иваки» ^[174]. Эта работа, посвященная краткому периоду японской литературной истории (1868–1906), может быть названа и содержательной, и высокоинформативной, однако она, по-видимому, почти полностью представляет собой перевод-пересказ с японского; ее слабые стороны — ученический характер и связанное с этим отсутствие аналитической дистанции между автором и источниками (в виде литературной истории Иваки).

Бегло скажем здесь и о переводах японской поэзии (более подробно об этом говорится в следующей главе). Первые двадцать лет XX в. — по-своему крайне интересный период бытования японской литературы в российской культуре и интересный прежде всего в области поэзии. Отчасти этот период напоминает нынешний — когда чуть ли не каждый третий пишущий стихи считает своим долгом написать что-нибудь «в японском духе», поскольку оказывается очарован и заинтригован японской поэзией в русских переводах.