Вести о Япан-острове в стародавней России и другое - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Ермакова cтр.№ 39

В. Маркова, выдающийся переводчик японской поэзии на русский язык, определивший тональность и строй японской поэзии в мире русской поэтической речи, спустя 60 лет после этого писала: «Географическая отдаленность и разрыв культурно-исторических связей делали Японию почти столь же непонятной для Европы, как если бы она была древней, исчезнувшей цивилизацией» ^[195].

Первые переложения японской поэзии делались с западных языков — в предыдущей главе мы приводили более подробные сведения об этом. По западным переводам и исследованиям первые российские толкователи японской поэзии судили о ее складе, ритме, звучании. Все они, с точки зрения В.Н. Марковой, заблуждались чуть ли не по всем существенным и второстепенным пунктам, и переводы их представляли собой «или весьма слабые русские вирши, или никак не организованные и невнятные словеса». Однако они, говорит далее В. Маркова, привлекли внимание русских литераторов к японской поэзии.

В своем обзоре ранней стадии истории японских переводов В. Маркова пишет: «Японской лирикой заинтересовались такие мастера поэзии, как Брюсов и Бальмонт. Они сделали изящные переводы, но выстрелы оказались холостыми. Не хватило понимания японской поэзии… В 20-х годах дело изучения и перевода японской поэзии прочно перешло в руки японоведов-специалистов» ^[196].

Очевидно, что, с точки зрения В. Марковой, только с этого момента — момента перехода японской поэзии в руки специалистов — и начинается ее подлинная история в России, во всяком случае, та ее часть, которая заслуживает серьезного внимания. Привычная точка отсчета истории поэтических переводов с японского в России — работы Н.И. Конрада «Исэ-моногатари» (1923) и составленная им хрестоматия «Японская литература в образцах и очерках» (1927). О том же говорится и в уведомлении к затеянной М. Горьким «Всемирной литературе» (1919) в связи с изданием «Исэ-моногатари»: «Делается впервые попытка при помощи русских востоковедов приобщить в сознании русского читателя памятники Востока к мировой литературе» ^[197].

Таким образом, первые переложения, сделанные русскими поэтами в начале XX в., по мнению ряда авторов, не являются частью истории перевода, поскольку они сделаны людьми, не понимающими языка оригинала.

Чтобы не входить в дискуссию по этому поводу, отнесем эти забракованные потомками переложения, часто похожие на так называемую «национальную адаптацию», к предыстории или мифологической истории перевода.

Помимо поэтических творений Брюсова и Бальмонта в японском духе и до них существовало большое число других переводов этого периода, выполненных через языки-посредники. В конце XIX в. и в 10-е гг. XX в. переводов, «поэтических» по самой установке, появляется так много, что их трудно не только охарактеризовать, но и просто перечислить. Бегло отметим некоторые, показавшиеся чем-то любопытными.

Например, «Маленькая антология. № 1. Китай и Япония в их поэзии» (СПб., 1896). В книге переведена и легенда о рыбаке Урасима, и пятистишия Ки-но Цураюки из «Кокинсю», разумеется через язык-посредник, из истории японской литературы того же Флоренца. Некоторые переводы имеют вид странноватых псевдогекзаметров: «Но кого же винить — угуйзу? ведь она же цветы оборвала, / прыгая с ветки на ветку и крыльями их ударяя» [угуису по-японски «соловей». — Л.Е.]. Или балладный стиль: «Жил да был в деревне Суминое / человек; Урасимой он звался».

Работа с ритмом и стилем явно свидетельствует о том, что переводчик старался вдуматься в поэтическую индивидуальность каждого текста. Однако, разумеется, непонимание и недоразумения были неизбежны — из последних, пожалуй, можно считать примечание о божестве' Сусаноо. Там справедливо говорится, что Сусаноо, в соответствии со средневековой филологической традицией, считается основоположником поэзии танка, только в этой антологии он почему-то лишается своего мифологического статуса бога воды и ветра, а именуется «японским ученым», причем время его жизни датируется уже не «Эпохой Богов», а тоже вполне конкретно — VII в. до н. э.

Любопытна и книга, продолжающая эту серию, — «Маленькая антология» № 2 ^[198], содержащая «Хякунин иссю». Это — знаменитейшая средневековая антология, и поныне известная каждому японцу, где собрано по одному пятистишию-шедевру от ста великих поэтов и которая стала объектом популярной и сейчас ритуальной новогодней игры-состязания. В этом первом в истории русской литературы переводе великой «Антологии» тексты переведены с немецкого, но учтены их японские оригиналы, а также содержащаяся в них игра слов и специфически японские поэтические приемы. Здесь же приводятся жизнеописания и краткие истории, связанные со ста авторами антологии. Надо сказать, что примерно так же организовал композицию книги известный японовед В.С. Санович, когда 80 лет спустя взялся за свой поэтический труд по переводу этого знаменитого памятника японской культуры.

В связи с этими двумя «Маленькими антологиями» отметим, что интерес к японской словесности был настолько высок, что достаточно сухое академическое исследование К. Флоренца стало для российских поэтов-переводчиков чемто вроде условного японского оригинала: сначала из дословных переводов и японской транскрипции в сознании переводчика реконструировался некий смутный образ стихотворения в оригинале, затем с помощью ученых пояснений К. Флоренца строились догадки о его «устройстве», и, наконец, происходило превращение этого оригинала-призрака в русский текст — таким образом, чтобы он мог быть воспринятым и каким-то образом вписанным в русскую словесность.

В несколько более позднем сборнике «Японская лирика» в переводах А. Брандта (и с эпиграфом из Мотоори Норинага!) ^[199] лаконично описывается история традиционных поэтических форм в Японии, затем переводчик пишет: «Стихотворения, помещенные в настоящей книжке, переведены с немецкого и французского языков и взяты преимущественно из сборника Бетге и из истории японской литературы Флоренца. Не стремясь сохранить форму стихотворений, переводчик старался сохранить их дух и их примитивность».

Надо сказать, что под примитивностью переводчик, вероятно, имел в виду не неумелость и неуклюжесть, а скорее безыскусность, — заведомо предполагалась, по-видимому, некоторая наивность и простота народов, не искушенных в европейских искусствах и логике. То есть все, что отличало поэзию восточных народов по стилю, манере выражения и цели поэтического высказывания, легко проходило по графе «примитивности», т. е. безыскусной экзотики. Сами переводы Брандта, при всем их несовершенстве, примитивными не назовешь, и в них несомненно чувствуется и дарование, и попытка проникнуть в неведомый японский оригинал.