Чингисхан. Человек, завоевавший мир - читать онлайн книгу. Автор: Фрэнк Маклинн cтр.№ 145

Дальнейшие события показали, насколько однобокими были их отношения. 3 июля 1224 года от Чингисхана поступило очередное послание, насыщенное «патетикой»: «С тех пор, как вы уехали, не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о вас. Я надеюсь, что вы не забыли обо мне… Очень хотелось бы, чтобы ваши ученики непрестанно читали священные писания в мое здравие и молились за мое долголетие» ^[1779]. Остальная часть послания состояла из благочестивых надежд на то, что даос на всем обратном пути домой усердно трудился над тем, чтобы вселять в сердца людей, с которыми он встречался, чувства согласия с монгольским владычеством. Заканчивалось послание заверениями в том, что мудрец может избрать для жизни любой город или поселение в Монгольской империи; великий хан просил также присылать ему для оплаты счета ^[1780]. В действительности на всем протяжении безудержной гонки домой в Пекин Чан Чунь пальцем не пошевелил, чтобы предпринять какие-то действия в угоду Чингисхану. Нет никаких свидетельств того, что он ответил на это послание.

Наперсники Чингисхана, естественно, старались преподнести всю историю в благожелательном свете. Лю Вэнь писал: «С первого момента, когда адепт предстал перед ханом, стало ясно, что повелитель и его подданный совершенно подходят друг для друга. После расставания хан продолжал сохранять чувства привязанности и не проявлял ни малейших признаков забвения» ^[1781]. Чан Чунь больше думал не об интересах Монгольской империи, а о том, как добиться привилегий для Китая и прежде всего для своей секты. Он вроде бы предлагал освободить от податей весь Китай, но эта мера показалась чересчур радикальной даже зачарованному Чингисхану ^[1782].

Тем не менее, великий хан постановил освободить все религии от податей и барщины — эта мера касалась только действующих монастырей, чтобы не плодить мошенников, выдающих себя за новообращенных. Опять же проявив недомыслие, он разрешил Чан Чуню выпустить манифест и скрепить имперской печатью документ, даже не прочтя его. Елюй Чуцай отсутствовал, когда принимался указ, иначе досконально изучил бы его, и он пришел в ярость, когда понял, что Чан Чунь внес изменения, предусмотрев освобождение от повинностей только для своих приверженцев, а не для всех верований ^[1783]. Положения указа, в сущности, сфабрикованного, Чан Чунь и его служители применяли только в отношении буддистских и конфуцианских храмов, подвергая гонениям другие верования под предлогом, будто действуют по велению Чингисхана. Когда Елюй вернулся в Китай в 1227 году (год смерти Чингисхана), он обнаружил, что произошло массовое обращение в даосизм Цюаньчжэнь людей, не желавших платить подати, а положение, исключенное Чингисханом, Чан Чунь восстановил в роли верховного правителя по делам религий. Благородные попытки Чингисхана внедрить в империи религиозную терпимость потерпели фиаско ^[1784].

В реальности не было никакой духовной близости между ханом и «адептом». Как гласит французская поговорка, всегда есть "celui qui baise et l'autre qui tend la joue" ^[1785], и совершенно ясно, что в данном случае «поцелуи» исходили от Чингисхана. На другом уровне в отношениях между Чингисханом и Чан Чунем можно увидеть еще один неудачный пример «содружества» между мыслителем и мирским деспотом по типу приятельства между Платоном и Дионисием, тираном Сиракуз, или между Вольтером и Фридрихом Великим.

Распростившись с Чан Чунем, Чингис некоторое время находился в Ташкенте, потом пошел на север и лето 1223 года провел в степи Кулан-баши к северу от Киргизских гор ^[1786]. Весной 1224 года он уже был у реки Эмиль, где его встретили внуки, сыновья Толуя: Хубилай (впоследствии император Китая, а тогда 8-летний мальчишка) и Хулагу, 6-летний младший брат. Хубилай только что добыл свой первый охотничий трофей, и по монгольским обычаям ему прокололи средние пальцы, смешав кровь с мясом убитого зверя — совершив своего рода крещение или посвящение в охотники ^[1787].

К лету 1224 года Чингисхан переместился на берег озера Зайсан к устью Черного Иртыша (Кара-Иртыша) и там повстречал Бола (сына Мухали) и его мать. Бол был одним из любимцев хана, так как, подобно Шиги-Хутуху, отличался необычайной восприимчивостью к новым идеям. Но на этот раз хана интересовала его мать Яоли Ши. Прежде она была женой киданя Елюя Люге, имевшего сына от предыдущего брака, а теперь добивалась, чтобы великий хан назначил ее пасынка Сехэ на вакантную должность, которую занимал отец.

Его заинтриговали три обстоятельства. Во-первых, он был тронут тем, что одна женщина ходатайствовала за сына другой женщины; во-вторых, его рекомендовал Тэмуге; в-третьих, он сам хорошо помнил, что этот человек спас жизнь Джучи в битве при Кимаче в 1216 году. Чингисхан искренне изумился, узнав, что эта женщина проделала огромный путь из Китая ради исполнения столь эмоциональной миссии, и сказал: «Сюда не долетит ни орел, ни ястреб, но ты, женщина, оказалась сильнее этих птиц» ^[1788]. И он с готовностью согласился удовлетворить ее прошение.

Тем временем ему пришлось заняться подавлением мятежей в Хорасане и других западных землях, демонстрировавших неповиновение и после усмирительной кампании, проведенной Эльджигидеем: он послал туда Угэдэя и Джагатая. Хорезм и Трансоксиана уже покорились, признав неизбежность монгольского владычества, но Афганистан и особенно Хорасан, открывавший доступ в Ирак-Аджеми и в целом на Запад, продолжали упорствовать. Сначала великий хан собирался поручить карательную миссию Толую, но тот заболел оспой ^[1789]. Джучи все еще пребывал в дурном настроении, укрывшись в своем северном «орлином гнезде», хотя, проявив участие и добрую волю, прислал 20 000 лошадей и огромное стадо диких ослов. Демонстрируя недовольство брыкливым Джучи, Чингисхан распорядился использовать ослов в качестве мишеней для тренировок в стрельбе из лука. Но вскоре его утомила бессмысленная бойня, и он приказал отпустить уцелевших животных на волю. Табуны лошадей он, конечно, сохранил: потребность в боевых конях всегда была высокой ^[1790].