Белое братство - читать онлайн книгу. Автор: Элеонора Пахомова cтр.№ 71

Головная боль и сухость слизистой, вероятней всего, были побочным эффектом усыпляющего дротика, действующее вещество которого не рассчитано на человека. Но те часы забытья, полного отключения от внешнего мира, стоили этих мучений. Они стали пусть временным, но избавлением. Вчера, когда он выслушал рассказ Стрельникова, Мирославу показалось, что его мозг вот-вот замигает тревожным сообщением «error», моргнет и отключится. Слишком много противоречивого, волнительного, болезненного и дикого ему надо было переварить по итогу столь малого времени. Никогда еще классификация событий не давалась ему так тяжело. И когда он поймал себя на том, что сочувствует до мучительного спазма в груди человеку, который не только учинил хладнокровную расправу на его глазах, не пощадив даже старика Роднянского, но и убил собственного маленького сына, Мирослав подумал, что в его сознании прямо сейчас, в эту минуту, паразитирует некая системная ошибка. Отключиться хоть на время захотелось нестерпимо.

Стрельников будто прочитал его мысли, так своевременно подкинув идею со снотворным. Они всегда хорошо понимали друг друга, главным образом на уровне ощущений, неуловимой интуитивной связи. По крайней мере, так Погодину казалось раньше. Теперь же было очевидно, что Стрельникова он никогда по большому счету не знал, а потому то глубинное понимание, которое ему представлялось, вероятней всего, было его иллюзией. Но то, что Стрельников умел тонко, каким-то сверхразвитым, не вполне человеческим чутьем улавливать душевные вибрации окружающих, он знал наверняка. Погодину не раз доводилось в этом убеждаться, как на своем примере, так и на других. Для себя высокомерно-снисходительное отношение Владимира Сергеевича к людям, выражавшееся в пренебрежительных и не всегда тактичных колкостях, а иногда и в чем похуже, Мирослав зачастую объяснял именно тем, что тот видит людей насквозь со всеми приземленными, житейским страхами и желаниями, которые кажутся ему слишком примитивными, а потому заслуживающими посмеяния. Сам-то Владимир Сергеевич парил в совсем иных сферах, а потому мог и забыть, каково это – выживать, не имея ничего за душой, когда тягота существования клонит к насущному всякую мысль. Но ведь помимо житейского и мелочного в каждом человеке скрыто или явно живет все то, что пульсирует и рвется тонкой нитью: страдание, любовь, отчаяние, надежда – то, что вольно или невольно пробуждает сочувствие. И если раньше Погодин полагал, что поведение Стрельникова – это способ отгородиться от лишних сентиментальных эмоций, то сейчас он не мог уразуметь, как его чуткая проницательность может сочетаться с абсолютным равнодушием ко всему живому.

Очнувшись от тяжелого, муторного забытья, Мирослав обнаружил, что те противоречивые чувства и мысли, от которых он так малодушно капитулировал вчера с помощью снотворного, никуда не делись за время сна. Они, как шахматные фигуры начатой, но уже ставшей для него патовой, партии, остались стоять на прежних местах, дожидаясь, когда он очнется и расставит их по нужным позициям. С этим ему еще предстояло разобраться, – и разобраться осознанно. Но для начала неплохо было бы хоть немного унять трескучую головную боль.

– Стрельников, – сипло прохрипел он пересохшим горлом и двинул по борту телеги ногой.

Душный полог был отброшен в сторону почти сразу. Над Мирославом возникло улыбающееся лицо.

– Продрыхся? – спросил Владимир Сергеевич в своей обычной, шутливой манере.

На голове у него был повязан платок, по принципу чалмы, некогда бирюзовый, а теперь выцветший до блеклого серо-голубого цвета. На лбу лежали продолговатые гроздья витой бахромы.

– Воды дай.

Совсем рядом нетерпеливо заскулила Алиса, заслышав хозяйский голос. И почти сразу в дощатый бок телеги ударились когтистые лапы, а за краем мелькнул намордник. Через пару мгновений тряска прекратилась. Владимир Сергеевич подал знак, и яка, запряженного в телегу, остановили. Крепкие руки помогли Мирославу сесть, ухватив за плечи, отчего все тело его заныло с новой силой. Стрельников поднес к его губам пластиковую бутылку – влага наконец смочила рот и горло, подарив почти блаженство. Мирослав пил жадно, пока не почувствовал, что пресытился питьем, как надоевшей любовницей. Он отстранился от горлышка, и вода пролилась мимо губ, сбежала по подбородку на грудь. Стало легче.

– Ты и дальше собираешься издеваться и трясти меня в этой колымаге с завязанными за спиной руками? Свяжи хотя бы спереди, – сказал он, водя ноющими плечами и досадуя, что не может потрепать по загривку Алису, которую был чертовски рад обнаружить живой.

Владимир Сергеевич продемонстрировал хитрый прищур, вглядываясь в его лицо. Погодин только удивлялся – что, интересно, он намерен угадать в искаженных побоями чертах?

– Я смотрю, Мироша, ты поостыл, успокоился чуток, – не вполне уверенно констатировал Стрельников, явно ожидая ответной реплики, которая бы подкрепила его предположение.

– Ага. Поостыл. Еще немного в этой колымаге, и я остыну окончательно, как положено тому, кто испустил дух.

Стрельников рассмеялся мягко, одобрительно.

– Раз ты шутишь, значит, дело пошло на лад. Я рад, что ты приходишь в себя. Значит ли это, что я могу развязать тебя, и ты не набросишься на меня с кулаками? Сразу оговорюсь – начинать драку снова будет крайне глупо с твоей стороны.

– Значит. Развязывай, – хмуро подтвердил Мирослав.

Стрельников прав, теперь уже бессмысленно вступать в схватку. С какой целью? Те, для кого он представлял опасность, погибли. В живых осталось необходимое для продолжения пути меньшинство: сам Стрельников, один из его помощников, Погодин и водитель-тибетец, в чьи задачи, вероятно, входило совершать сделки с местными. Шоссе осталось далеко позади. Так далеко, что с высоты холма, на котором они сейчас находились, его можно было различить лишь обрывочной волнистой линией, будто сделанной графическим карандашом на пастельном рисунке и ослабленной ластиком белесого марева. Монументальная громадина Кайласа становилась все ближе, и, обернувшись к ней, Мирослав невольно залюбовался заснеженной пирамидой на фоне синего неба, которая искрила бликами под ярким солнцем. Он впервые видел эту гору при свете дня, и стоило признать, что правильный нерукотворный четырехгранник, особняком стоящий среди красивого, но по большей части однообразного нагорья, приковывал внимание так сильно, что это было похоже на ворожбу, – знаешь, что приближаться опасно, а все рано неодолимо тянет.

Две перпендикулярные трещины глубоко прорезали южную грань горы, которую чаще называют южным – или «сапфировым» – лицом Кайласа. Потому, глядя них, Мирослав подумал, что они будто метка на лице старого отшельника, который познал суть бытия настолько глубоко, что в душе его давно стерлись границы добра и зла. Рисунок трещин действительно походили на свастику, которая в сердцевине разломов углублялась в породу густеющим сумраком. Прогоняя наваждение, Мирослав вспомнил предостережения древних легенд – Кайлас хоть и манит, но не подпускает слишком близко, и притяжение ослабло. Он снова повернулся к Стрельникову, который не без удовольствия наблюдал его реакцию на священную гору.

Однако, несмотря на кажущуюся близость огромной пирамиды, они пока еще не добрались даже до ее подножия. Предварительно изучив ранее фото местности со спутника в Google Maps, Мирослав примерно представлял – им предстоит одолеть сложные перевалы, чтобы подойти к горе окольными путями, минуя чек-посты. Учинять разборки в таких условиях, где, насколько хватает взгляда, дикие степи да хребты, было бы глупо, как верно подметил расчетливый Владимир Сергеевич. Это с большей вероятностью привело бы к гибели всех, чем к торжеству справедливости.