Белое братство - читать онлайн книгу. Автор: Элеонора Пахомова cтр.№ 68

Их ночное совокупление не было актом любви, близости. Оно скорей походило на спаривание двух людей, чье сознание на время затуманилось алкоголем или чем похуже, искажающим реальность и мысли. После такой ночи случайные любовники просыпаются трезвыми, с трудом и стыдом вспоминая, какая дурь уложила их под одно одеяло. Не отрывая головы от подушки, он смотрел не до конца еще прояснившимся зрением на ее белокожее, мягкотелое предплечье в непосредственной близости от своего лица, рельефную плоскость спины с проталиной позвонков, спутанные каштановые пряди, и испытывал именно это чувство – абсолютной непричастности к ее жизни и к ней самой. И от вдруг осознанной чуждости, сквозь неловкость и отторжение, настойчиво пробивалось новое для Успенского чувство – чувство свободы.

Он осторожно, чтобы не потревожить ее сна, встал с кровати, отвел в сторону белую газовую штору и скользнул на балкон. Глядя с девятого этажа поверх мозаики крыш на город и небо, подернутое убористой рябью облаков, он вдыхал полной грудью, будто глубокие вдохи могли питать новоявленное радостное чувство, как влага хрупкий росток. С каждым вдохом оно действительно росло и ширилось в груди, в какой-то момент став настолько объемным, что Успенскому захотелось раскинуть руки и прокричать во все горло: «Я свободен!» Порыв оказался таким сильным и воодушевляющим, что на мгновение ему почудилось, пугающе реалистично, что если сейчас, перегнувшись через балконную раму, он нырнет за пределы квартиры, то не упадет, а непременно воспарит, – заполнившая грудь свобода, как гелий, будет поднимать его все выше от земли. Прокричать о своей свободе захотелось нестерпимо, так, чтобы эту новость узнали земля и небо. Но, уже набрав в легкие побольше воздуха, он вдруг затравленно обернулся – от его крика, конечно, проснется Света, а объясняться с ней сейчас Успенскому хотелось меньше всего. Поэтому он вернулся в комнату, пересек ее чуть ли ни на цыпочках и скользнул в коридор.

Он наспех умылся и оделся. Возросшая до запредельных высот популярность требовала маскировки, поэтому Вадим Сигизмундович надел льняной летний костюм, шляпу, темные очки, откопал в ящике с яркими лоскутами (изыски Светы по формированию его публичного образа) шелковый шарф. Наряд получился пижонски вычурным, но выбора не было.

Квартиру он покинул, как можно тише закрыв дверь и аккуратно повернув ключ на два оборота. Оказавшись во дворе, он поначалу растерялся. Давно ему не доводилось гулять одному и вообще ощущать себя предоставленным самому себе в полное распоряжение. Впереди был целый день раздолья. «А может, и вся жизнь?..» – неуверенно допустил он первую дерзкую мысль вольного человека и сам немного насторожился ее размаху.

Двор не очень-то соответствовал новообретенному чувству, со всех сторон Вадима Сигизмундовича обступали высокие стены домов, замыкая внутреннее пространство в тесный колодец, и он поспешил к арке, не ограничивая поступь длинных ног. Там, по другую сторону покатого проема, было больше света и простора, и, шагая под его массивным, растянувшимся на десяток метров сводом, Успенский жмурился от предвкушения чего-то доселе неизведанного.

Он вышел на проспект, казалось бы, давно и хорошо знакомый. Но в этот день проспект раскинулся перед ним по-новому. Успенский не поежился, как обычно, от его суетной оживленности, не отозвались в нем чувствами уязвимости и дискомфорта плотные потоки машин, теснящие друг друга на широком полотне дороги, пешеходы с серьезными, задумчивыми лицами, в которых он обычно угадывал агрессивную решимость дойти до намеченной цели во что бы то ни стало (пусть даже перед ними вдруг возникнет преграда из какого-нибудь «Вадима Сигизмундовича», который, случайно оказавшись на пути, от желания угодить, будет нерешительно метаться то вправо, то влево, да так и попадет под ноги).

Раньше Успенский ощущал себя в окружении этой будто единой стихии прокладывающих себе путь машин и людей маленьким, неприкаянным, обособленным. Но сегодня людская суета не произвела на него эффекта, он смотрел поверх нее на величественную архитектуру дореволюционной постройки, на ширь проспекта, уходившего плавными изгибами вдаль и вниз, раздвигая в перспективе тесное пространство большого города. С несвойственной ему грациозностью он обогнул встречного пешехода, не без удовольствия отметив, что сам он почти на голову выше этого хмурого крепыша, и легкой походкой направился куда глаза глядят, не слишком озадачиваясь целью пути. «Ведь и я что-то значу, наверное, – размышлял он дорогой. – Я, возможно, из всех вас и есть избранный, а не пустое место, как привык о себе думать. Может, вы и не стихия вовсе, а лишь назойливая мошкара. Может потому я и не мог приноровиться к вашей действительности, что я другой, особенный?» Мысли приятно щекотали нутро, и грудная клетка от этого чувства, казалось, раскрывалась шире при каждом вздохе.

Конечно, не прошло и часа, как прекрасную гармонию дня нарушил телефонный звонок. Черная тень тревоги метнулась внутри, обдав разнеженное, раскрывшееся согревающим думам нутро стылой моросью. На экране высвечивалось тревожное – «Светлана». Успенский поежился. Наглое вторжение в его чудесный, только-только возникший мир раздосадовало до раздражения. Он решительно сбросил вызов и отключил телефон. Хватит, дудки! Надоело! Никаких больше Светлан, никаких больше магических салонов, никаких приемов и никакой клоунады. Решено. Решено окончательно и бесповоротно. Со Светой порвать, из салона уволиться! У него другой путь, на котором, ему, возможно, суждено прикоснуться к тайнам мироздания, а может, и повлиять на судьбу человечества.

События последнего времени с нечаянными пророчествами, ночными озарениями, увлеченным погружением в тему эзотерических, потусторонних знаний, будто породнили его с другой, нечеловеческой реальностью. Успенский большую часть жизни считал себя отторгнутым людским сообществом за неуклюжесть, вальяжность, томность мыслей и скромность желаний. И вдруг ему почудился родственный отклик из другой, невидимой взгляду бытности. Тут же нестерпимо захотелось не только предполагать, но и истово верить в то, что это зазеркалье действительно существует. И если уж человек никак не может найти свое место среди собратьев по виду, то есть надежда найти его среди собратьев по духу, пусть даже они нематериальны. Всю жизнь он был агностиком, но теперь надеялся, что там, за границей облаков, правда есть кто-то всезнающий и мудрый. Не важно, кто именно, и не обязательно на небе, этот или эти кто-то могут находиться где угодно, в горах, под горами, под водой, в сердце земли или за пределами ее поля, какая разница. Главное, чтобы мог существовать хоть кто-то, способный наделить смыслом его, как ему самому казалось, совсем бессмысленную жизнь. Тот, к кому удастся рано или поздно примкнуть.

Наслаждаясь неожиданно преобразившейся Москвой, Вадим Сигизмундович шел легким, неспешным шагом, разглядывая фасады хоть и потрепанных временем, но все же величественных памятников архитектуры с барельефами, колоннами и эркерами. Свет летнего дня был рассеянным и мягким из-за низко нависших ватным одеялом облаков, укрывающих город не только от слепящего сияния солнца, но и от зноя. Взгляд то и дело взбирался по рельефным фасадам к самому небу, и Успенский ловил себя на том, что ему отчего-то хочется подмигнуть светло-серому пологу так, как подмигивают друг другу люди, объединенные общей тайной. Дышалось легко, шагалось тоже. А еще ему нравилось, что приглушенный свет и невозможность определить положение солнца на небе создают атмосферу безвременья, будто эти моменты, в которых ему так хорошо, могут растянуться на сколь угодно продолжительное время, не разлинованное на дни, сутки или недели.