Белое братство - читать онлайн книгу. Автор: Элеонора Пахомова cтр.№ 67

– Так случилось тогда, в девяностых. Я наглый был, никого не боялся. Из любой заварухи выходил сухим. Кураж и смелость были, а вот мозгов, видимо, не хватало. Я легкомысленно завел семью. Случайно. Сначала с Танькой, матерью Андрея, просто весело время проводили, она красоткой была, для меня трофейная добыча, перед пацанами рисонуться, себя потешить. Потом вдруг заявляет, что беременна. Я беспечно тогда решил, сильно не думая, ну беременна – пусть рожает. Денег валом, не обременит. Да и привык к Таньке, любила меня очень.

А он родился, такой… Козявка умильная. Хрупкий, чуть сильней коснешься – и, кажется, хрустнет. Я и не знал, как прикасаться к нему своими ручищами. И какое-то странное, неожиданное чувство во мне обнаружилось, горячее, топило оно меня изнутри, и вся моя внутренняя твердь поддавалась этой запредельной температуре, плавилась. Жидкий терминатор – я тогда сам себя так подкалывал, чтоб хоть немного трезветь. А он еще рос нежным очень, от Танькиной юбки на шаг не отходил. Как телок к ней жался. И еще больше это меня топило, хоть и жалел я, что не в меня парень пошел.

А тогда ведь время сам знаешь какое было. Ну, девяностые, что говорить? Я только тогда, после перестройки, вдруг понял, кто я есть и что есть жизнь. Развеялась вся эта рукотворная мишура. Мир стал первозданным. Я очень явственно это ощутил. Россия обернулась диким полем, а люди зверьем. Кто-то слабее, кто-то сильнее. Кто-то травоядное, кто-то хищник, хочешь быть сытым – подомни под себя травоядное стадо. Я понял, что я хищник. Как будто шоры спали с меня. Вся эта чушь: «товарищ», «равенство», «братство» – наносная хрень, призванная усыпить истинную человеческую природу, вдруг оказалась картонной декорацией, которая пошатнулась и пала, а за ней – дикий пустырь и вольный ветер. Я вдохнул его тогда полной грудью, ощутил простор и будоражащую кровь опасность, и понеслась душа в рай. Люди не знали, как приноровиться, а я будто попал в естественную среду – жестко, люто, но так, как и должно быть в живой природе – выживает сильнейший.

Никто не мог меня согнуть, переломить. Я делал, что хотел, и жил как хотел. Ни приручить, ни выдрессировать меня было нельзя. Не хотел я ни делиться, ни сотрудничать. Судьбу испытывал. Все думал, ну и что вы мне все сделаете? Я фартовый был, казалось, даже пули отлетали. И ты знаешь, нашелся способ, очень для меня неожиданный. Андрея выкрали и вызвали меня на стрелку – его в обмен на бизнес.

Захожу в ангар. Ну, думаю, слава богу, живой еще. А он сидит напуганный, маленький, трясется. Личико все вытянулось, в глазах ужас. А рядом с ним амбал сидит. Демонстративно держит его лапой за шею, типа, мне предупреждение – если начну чудить, он лапу сожмет и хрустнет та шея в одно касание. У меня все клокочет. Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным, поверженным. Я готов был все отдать. Собирался. Поднял бы новый бизнес, фартовый же. Потом бы с каждым из этих мразей поквитался в подходящий момент. Но вдруг я понял. Так очень четко, ярко, как озарение, понял, что сын мой – травоядное и хищником не станет никогда. И жизнь всегда будет нависать над ним, как этот амбал, и держать за тонкую шею, и он всегда будет таким же напуганным и растерянным. А я не вечный. С моей-то натурой риск, что рано или поздно меня все-таки завалили бы, был очень велик. Так страшно, как в тот момент мне никогда не было, ни до, ни после. Я только тогда узнал насколько мерзкая, липкая природа у страха. Я понял, что страх за него может изменить меня навсегда. Понимаешь, я ощутил, что моя собственная природа и природа этого страха несовместимы, противны друг другу.

В общем, не знаю точно, что именно подумал тогда. Многое в голове в тот момент смешалось, даже не мысли это были, а какой-то спазм. Защемило невыносимо внутри, оборвалось. Как будто грудная клетка провалилась – так сосало меня это подлое чувство жалости и страха. А эти мрази еще стоят ухмыляются. Видят, как меня перекосило, что поджилки трясутся. Поняли, что в точку попали, где мое больное место и куда теперь всегда надо бить, чтоб наверняка, чтоб даже глаза на них впредь поднять не смел. Да я и сам я в тот момент ясно осознал, что, пока сын уязвим, загонят они меня (а не они, так другие, желающих много было) этим страхом в собачью конуру и на цепь посадят. Ты много видел затравленных хищников на цепи? А сын всегда под ударом будет. И вот, в какие-то секунды, буквально пара мгновений – и новое озарение, вспышка, как концентрированная истина, сошедшаяся в одну ослепительную точку, – как обезопасить его от всего раз и навсегда. Таким неоспоримым открытием мне это тогда показалось. Чтобы никто и никогда больше. Никто и никогда… И тогда я выстрелил. В него, в Андрея. Он сразу умер. Я подхватил его на руки, развернулся и пошел к выходу. Спокойно так, даже не прослезился. А эти только рты открыли и застыли на местах. Никто из них даже остановить меня не попытался. И копать под меня они больше не пытались никогда. Да я и перебил их потом всех со временем, до единого.

Я только потом, дурак, понял, почему «законникам» детей иметь нельзя. Чтобы не иметь уязвимого места. Почему сразу не подумал, когда она сказала, что беременна? Мог ведь догадаться, к чему дело. Я хоть законником становиться не собирался, но уязвимость была не по мне. Не должно было быть у меня этой ахиллесовой пяты. Не понимал я даже не того, как с этим жить, а как это пережить, тот момент, когда щемило. Такая вот история.

Стрельников снова приложился к склянке со спиртом, отдышался, слегка повернул голову в сторону Погодина и украдкой посмотрел на него слезящимся глазом.

– Ты думаешь, значит для меня что-нибудь после этого смерть узкоглазого гида или водителя? Нет, Мирослав, ничего не значит. Все равно, что до ветру сходить. А вот отправлять тебя к праотцам мне бы не хотелось. Я способен на это, но мне это дастся нелегко. Ну, что ты смотришь на меня? Конечно, я могу тебя убить. Я после Андрея кого угодно могу убить. Черту достаточно переступить раз, и мир вокруг меняется, сразу или постепенно, и человек меняется. Как будто переходит из одной реальности в другую, и все, что осталось за четой, отдаляется, бледнеет, а потом исчезает. Я таких черт миновал много, а ты еще нет. Поэтому я не рассчитываю, что ты сходу поймешь меня и примешь. Но ты рос у меня на глазах в постоянной, почти сыновней близости. И я видел, что ты другой. Я видел, что твои синие глаза далеко не всегда излучают мягкое свечение. Иногда они превращаются в омуты с ледяной, жесткой водой. Ты можешь стать хозяином жизни, ты можешь высвободить свое звериное первоестество. И я полагаю, что, когда ты откроешь его в себе, вполне может статься, что мы с тобой одной породы.

Погодин молчал.

– Сейчас я принесу эти тела в жертву духам. Хочешь поучаствовать?

– Нет.

– Ты, наверное, устал. Девять часов безмятежного сна. Хочешь?

Стрельников повертел перед Мирославом инъекционным пистолетом.

– Хочу, – бесцветным голосом ответил Погодин.

Проснувшись рядом со Светой этим утром, Вадим Сигизмундович поймал себя на том, что испытывает стеснение и неловкость. Конечно, он уже много месяцев просыпался с ней в одной постели, ничего нового и непривычного в самой ситуации не было. Но что-то будто изменилось в нем за ночь. Или нет, не за ночь, за последние дни. Он сам пока не понимал, что именно, но, проснувшись, с пронзительной ясностью ощутил, что сейчас рядом с ним в одной кровати лежит совершенно чужая ему женщина, которая сама не знает, насколько они посторонние друг другу. Успенский теперь знал это наверняка, и потому ее нагота, близость и сонная безмятежность отзывались в нем неприятным чувством, будто он не имеет морального права присутствовать в столь интимном эпизоде ее жизни.