Принц Модильяни - читать онлайн книгу. Автор: Анджело Лонгони cтр.№ 126

Я киваю, улыбаясь. Кики права.

– Вот увидишь: дети делают людей лучше.

– Я как раз думал об этом перед тем, как ты пришла.

– Но ты должен завязать с опиумом.

– А ты откуда знаешь про это?

– Ты все еще удивляешься? Я все знаю. Все.

– Опиум – это болеутоляющее; он позволяет не чувствовать страх и боль.

– Чепуха. Опиум тебя отупляет.

– Возможно, это то же самое.

– Ты знаешь, что я сама не святая, но некоторых вещей стоит избегать.

– Я знаю, Кики.

– Не заставляй эту девушку страдать… Ей не будет достаточно покурить, чтобы прошла та боль, которую ты способен ей причинить.

– Кики, я тебя люблю.

– Ты теперь должен любить только одну женщину, у тебя больше нет времени на других. Твоя мечта важнее твоей жизни. Я тебе это сказала, как только с тобой познакомилась. Теперь твой ребенок должен стать важнее твоей мечты.

– Ты, как всегда, права.

– Хорошо, тогда давай выпьем. – Кики поднимает бокал. – За твоего ребенка!

Ирония судьбы и красота момента: я обустраиваю наш новый дом – на рю-де-ля-Гранд-Шомьер, на той же улице, где расположена академия Коларосси и где Жанна впервые меня увидела. Мы решили снять эту небольшую квартиру, расположение которой имеет для нас символическое значение. Збо выплатил мне аванс, и на эти деньги мы обустраиваемся. Я покрасил стены и оконные рамы, мы выбрали мебель у старьевщика и скоро переедем.

К сожалению, мы переживаем ад немецких бомбардировок, которые случаются, когда мы меньше всего этого ожидаем. Бомбы сбрасывают не с самолетов или цеппелинов, поэтому сирены не срабатывают вовремя, а парижане не успевают спрятаться в убежища. Это новое, только что изобретенное оружие; похоже, что немцы постоянно перемещают его по железнодорожным путям, чтобы его нельзя было обнаружить. Оно способно поражать на расстоянии многих километров. Слухи распространяются на улице: говорят, что один снаряд весит сто килограммов, что дальность его полета может достигать 130 километров и что ударная волна имеет радиус в 40 километров. Я живу в постоянном беспокойстве за Жанну и за ребенка; очень страшно создавать семью на фоне бомбардировок.

Теперь, когда я скоро стану отцом, я задаюсь вопросом: зачем я хотел пойти на фронт? Я не понимаю эту войну, не понимаю ее причин, и политики не могут объяснить мне, почему молодые люди умирают. Рассказы о войне – ужасающие; иногда мне случается видеть на улице грузовики, везущие раненых в больницы. Их форма запачкана землей и кровью, и многие стонут от боли. Больницы переполнены, а на могилах устанавливают лишь деревянные кресты.

От Поля Александра нет никаких вестей. В полевых госпиталях его не нашли – и, возможно, есть еще надежда, что он находится на передовой. Я не могу представить его погибшим, я не смогу это вынести.

Воскресным утром добросовестные христиане покидают церковь со спокойными лицами людей, выполнивших свой долг. Я им завидую. У большей их части честное сердце, они молятся за окончание войны, за солдат на фронте и за тех, кто борется против смерти в больницах.

Религия не всегда лицемерна. Например, беднякам несложно следовать христианским заповедям: нет ничего невозможного в праведном поведении, когда в конце дня нет сил грешить или когда не хватает средств, чтобы искать соблазны. По большей части я испытываю отвращение к буржуа и аристократам, у которых два типа нравственности: одну они проповедуют, другую – практикуют.

Я держу дрожащую руку Жанны и смотрю на лица людей, которые по одному выходят из церкви после мессы. Скоро она увидит своих родителей. Я убедил ее рассказать им о беременности. Я чувствую, как Жанна сжала мою руку при виде их. Я узнаю ее мать, которая держит под руку серьезного мужчину, одетого в черный костюм. Мы делаем шаг им навстречу. Возникает неловкая пауза. Отец хладнокровен.

– Нужно было именно сюда прийти?

У него суровое, но нелепое выражение лица. Мать сжимает губы уточкой. Кажется невозможным, что эти родители произвели на свет столь непохожее на них создание. Ни у одного из них нет ни красоты Жанны, ни ее живого взгляда, ни тем более ее мягкости. Они кажутся просто испуганными животными, загнанными в клетку.

Я читаю в их глазах страх быть осужденными другими прихожанами. Жанна смотрит на мать.

– Мы хотим пожениться и…

Лицо синьоры Эбютерн искажается.

– Ты не должна была сюда приходить.

Жанна улыбается.

– Почему?

– Ты знаешь.

– Потому что меня все увидят? Поэтому? Я даже не знаю, кто все эти люди. Вы на протяжении многих лет приводили меня в эту церковь, но я ни с кем не знакома.

– Уходите.

– Нет, мама. Ты должна меня выслушать.

– Нам не о чем говорить, мы прочитали твою записку. Этого достаточно.

– Есть еще кое-что…

Синьор Эбютерн делает шаг вперед и смотрит в глаза дочери с презрением, которое меня пугает.

– Чего ты от нас хочешь?

– Я хочу, чтобы все было по-прежнему.

– Ты выбрала свой путь и теперь хочешь, чтобы мы это приняли и все было по-прежнему?

– Разумеется.

– Для меня никогда так не будет. Больше никогда.

– Папа…

– Не говори мне ничего.

Затем он с ненавистью смотрит на меня. В его глазах читается очевидное желание напасть на меня. Но место не позволяет ему действовать так, как он бы хотел. Чувствуется его разочарование.

– Я знаю, кто ты, и знаю, где тебя найти.

Немногословно и очень ясно. Затем он берет жену за руку, и они уходят, даже не удостаивая Жанну взглядом. Мы остаемся неподвижны, не в силах что-либо сказать или сделать. Меня не удивляет реакция отца – зная его по рассказам Жанны, я ожидал именно этого. Мать же вызывает у меня отвращение. Даже бездомная собака способна проявить больше любви по отношению к своим щенкам. Материнский инстинкт, подавленный фанатизмом… Я смотрю на Жанну, которая пытается сдержать слезы.

– Жанна, успокойся. Мы поступили правильно.

– Они даже не дали мне досказать…

– Я знаю.

– Ты больше не должен себя ни в чем упрекать.

– Я хотел сказать им о ребенке.

– Рано или поздно они об этом узнают.

Они все здесь, в доме Збо. Выставлены в ряд, одна за другой. Прислонены к стульям, столам и стенам. Они в гостиной, на кухне, в длинной прихожей, в спальнях. Они завершены.