Золотой ключ, или Похождения Буратины. Claviculae - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Харитонов cтр.№ 87

Сейчас я собрался нести их в починку. Да, они служат мне до сих пор, эти английские ботинки. Перед этим я выковырял, что в них было. Бумажка закаменела, но я всё-таки её развернул.

Буковки аккуратные, каждая стоит отдельно.

Бумажка придаёт мне уверенности, что всё случившееся произошло на самом деле.

+ + +

— Отчёт от Магнезия Заветренного, — читал я с выражением, стоя на сцене. — О моём росте как поэта и как мыслителя. Пункт первый.

Тут я почувствовал на себе взгляд Фиолетова. Мне не понравился этот взгляд Фиолетова. В этом взгляде было много лишнего.

Меня оно разозлило. Я встал в позу и начал:

— Моё творческое, поэтическое credo — апелльясьён пар экселлянс, и я не обязан знать, что это значит. Меня интересуют вещи, а не слова, точнее сказать — слова меня интересуют как вещи, в качестве вещей. "Апелльясьён пар экселлянс" прекрасно звучит, и мне, как поэту, этого достаточно, чтобы сделать эти слова своим девизом, своим дерзким вызовом. Их значение я бросаю критикам, как обглоданную кость — псам.

Прочитав этот бред эгоманьяка, я глотнул воздуха и продолжил:

— Пункт второй. Я открыл, что в хорошем стихотворении мало прилагательных. В очень хорошем, почти гениальном, их может быть сколько угодно, но они уже утрачивают природу эпитета, становятся такой же словесной плотью, резонатором прадревнего поэтического гула, как и все остальные слова, буквы, прочерки и подчерки, гениально точные в своей точности точки, и даже запятые, эти кошачьи коготки слов, запущенные в водоворот гуления. Гениальное же стихотворение ни на что не похоже, и говорить о нём бессмысленно: его единственным описанием является оно само. И даже это описание — приблизительное и неточное.

Про себя я подумал, что последние фразы стоит запомнить. Такие фразы нравятся женщинам, почему-то подумал я. (Да, мысль девственника, в чего же вы ещё хотели.)

— Пункт третий. Совершив девять, три и потом ещё четыре духовных подвига, в сумме пятнадцать, я совершенно освободился от влияния фармазона и безвкусёра Вячеслава Иванова. В связи с этим я написал поэму, полностью уничтожающую самого Иванова и его поэзию. Её я публике предоставлю…

Самым поразительным было то, что меня слушали. Покорно слушали меня все эти люди, покорно и даже внимательно. Чувство было, будто они обязаны всё это терпеть.

— Эпиграф! — крикнул я, встряхивая в воздухе кистью левой руки. — Всё грех, что действие. Вячеслав Иванов.

— Насколько припоминаю, Вячеслав Иванов этого не говорил, — тихо, но как-то очень веско сказал Фиолетов.

— Скажет ещё, — возразил я нахально. (Я не ошибся.) — Второй эпиграф. Не добро быти человеку единому. Автор не указан.

Лицо прыщавого как-то резко выделилось среди сидящих и стоящих. Не знаю как, но я увидел на нём одобрение — глумливое, но отчётливое. Это меня ободрило.

Громко откашлявшись, я начал:

— У Бога несть частей. В особь — срамных.

В частях есть срам. Они всегда суть уды,

Совокуплений жаждущие…

Тут я несколько поперхнулся. Но вспомнил о полтиннике и почему-то об Иде. Мне пришло в голову, что, если я хорошо прочитаю это идиотское и похабное стихотворение, она будет моей. Не знаю, в каких подвалах мозга зародилась эта мысль. Однако тогда она мной овладела.

Я кое-как закончил четверостишие и начал второе,

— Всё похотно. Течёт от всех мастей

Тяжёлый дух, в тоске изнемогая…

Ида, как мне показалось, поморщилась. Но мне было всё равно. Меня охватил какой-то скверный азарт.

Дальше я читал почти с энтузиазмом.

+ + +

Всё грех, что действие. Вячеслав Иванов.

Не добро быти человеку единому.

У Бога несть частей. В особь — срамных.

В частях есть срам. Они всегда суть уды,

Совокуплений жаждущие. В них

Нечистопламенные тлеют зуды.

Всё похотно. Течёт от всех мастей

Тяжёлый дух, в тоске изнемогая:

Любая часть, ано изъян частей -

Иль шмат срамной, или дыра влага́я.

Всё блудом полно. Лепятся впотьмах

Частицы вещества в слепом томленьи,

Складая плоть вселенскую. Ей в пах

Змеит душа с похабным вожделеньем.

Всё дышит блудом. Числа нечисты.

И все пространства, аки суки, течны,

И функции разверстывают рты,

Где их значенья ёрзают. Извечно

Всё трётся — камни, травы и цветы,

Душа об тело срамно пламенеет,

И грех во грех бесовски жмёт персты,

И добродетель маткой стервенеет.

Луч мнёт гладь вод, гора труди́т долину,

И Пустоты разъятую Махину

Пронзает Времени стремительный Колосс!

Всё похотно! И Бог лишь чист и прост.

Но Бог далёк и холоден. Один

Ты в гуще подлой тьмы варился, плавал -

И варево мiров мешал наш Господин,

Проворный дух, неутомимый Дьявол.

И он частями тож не обделён —

И теми обладая, и иными,

Но так промеж собой он разделён,

Что несть соединений промеж ними:

Он срамный шмат лелеет на лице,

В затыльной ямке — тайную вагину,

И исступлённо кружится в танце́,

Стремясь поять другую половину:

Познать желая самого себя,

В свой свищ загнать свой прыщ замысля дерзко,

Он крутится, и, уды теребя,

Себе утехи ищет богомерзкой,

И самое пространство тщит свернуть,

Чтоб самого себя ж и подъебнуть.

Что ж человек? Он волен избирать

Иль образ Божий, или путь обычный.

И те, кому на дольнее насрать,

Приобретают горнюю добычу,

Но и другое осудить нельзя -

Быть частью средь частей, жить светом отражённым.

И мужа повлечёт обычная стезя -

Быть псом ебливым с пастью обнажённой,

И будут жёны, псицы ещё те,

И будет жизнь с её насущным блудом.

Ничто не пребывает в чистоте

И не пребудет. Разве только чудом:

Бывает миг — ослабнет крепость уз,

Что держат нас в обителях сорома.

Темна luxuria, но Вечной Правды lux