Однако тут ей явно не повезло — кроме нее в кондитерской оказалось всего двое: Энн Казинс и ее приятельница миссис Барнаби из Каустона. Беседовать с ними не имело ни малейшего смысла. При общении Энн всегда держалась холодновато и говорила с оттенком сарказма. Создавалось впечатление, словно она втайне посмеивается над собеседницей, и это сделало ее крайне непопулярной среди местных. К тому же она их в общем-то предала, потому что ходила на семинар в Поместье, то есть к «этим». Все видели, как в пятницу вечером обе дамы подкатили к особняку и уехали только в субботу. Однако самым оскорбительным явилось то, что Энн решительно отказывалась принимать участие в обсуждениях того, что за люди обосновались в поместье и чем они там занимаются.
В силу этих причин миссис Балстрод ограничилась лаконичным приветствием, едва кивнула головой и направилась к выходу. За своей спиной она услышала тихий смех. На обратном пути она остановилась, чтобы обменяться несколькими словами с викарием, который стоял, облокотившись на калитку, и покуривал трубку. При появлении миссис Балстрод он оживился до чрезвычайности, ибо Поместье и его обитатели уже давно ранили душу служителя церкви, словно терновые шипы. Полное неведение относительно людей, там поселившихся, отнюдь не помешало ему разразиться серией довольно истеричных по тону посланий в рубрику «Письма читателей» местной газеты «Каустонское эхо». Они содержали предостережения по поводу новомодных идолопоклонников, угнездившихся в самом центре старой доброй Англии, словно червь в сердцевине розы.
«Любая религия, — писал он, — которая выдумана человеком, противоречит той чистоте, которую излучает Всевышний, и до добра не доведет. Так оно и произошло в данном случае. Это лишний раз доказало, что Господь не терпит, когда Его не воспринимают всерьез». Преподобный Пиппс и его крошечная конгрегация специально устроили собрание по поводу случившегося, чтобы выразить чувство удовлетворения и изумления, что справедливость восторжествовала.
При виде одной из самых преданных своих прихожанок преподобный вопросительно вскинул седеющую бровь и осведомился о развитии событий. Для миссис Балстрод было чрезвычайно лестно, что ей и ее Дереку, словно двум горошинам, выпала честь очутиться в одном, так сказать, стручке с отделом расследования уголовных преступлений. Однако обманывать священное лицо она не сочла для себя приемлемым и честно сказала, что ничего нового не знает, добавив, что предварительное заседание по делу состоится во вторник в одиннадцать.
Разумеется, викарий об этом знал. Все в деревне об этом знали, и все собирались присутствовать, некоторые даже ради этого отпросились с работы. Ожидалось, что дознание может затянуться до самого вечера, и потому все столики в кафе «Бархатный башмачок» были забронированы на ланч заранее.
Комптон-Дондо давно не переживал подобных волнующих событий. Последнее произошло, когда три паренька из квартала муниципальных домов сожгли навес у автобусной остановки. Ожидалось, что в теперешнем представлении накал страстей будет несравненно выше.
Местом действия драматического происшествия послужил довольно приятный образец архитектуры елизаветинской эпохи. Он представлял собой очаровательно ассиметричный особнячок серого камня, по середине которого шла опояска из кремня и мелкой гальки. Главная прелесть состояла именно в его ассиметричности. Обрамленный ионическими колоннами главный вход располагался чуточку не по центру. Небольшое крытое крылечко украшали сорок шесть окошек цветного стекла, а печные трубы были помещены тремя группками. Все они были разной конфигурации: некоторые закручены, словно карамельки из жженого сахара, другие пузатые, с аппликацией из каменных виноградных лоз. На некоторых сверху были надеты железные колпаки с прорезями в виде звезд, и в зимние холодные ночи поднимавшиеся из труб облачка дыма принимали те же очертания. На крыше, у самого края, выложенного густо-розовой поросшей мохом черепицей, покоился большой кусок металла округлой формы. По одной версии — метеорит, по другой, не столь романтичной, — осколок пушечного ядра.
Особняк был подарен Елизаветой своему фавориту Жервезу Хайтон-Корбетту. Первые пять лет королева и ее друзья наведывались сюда довольно часто, и эта сомнительная честь довела его владельца, а вместе с ним и нескольких ближайших соседей, вынужденных принимать, кормить и развлекать высоких господ, до полного разорения. Потомки сэра Жервеза владели особняком еще четыре столетия, но так и не сумели наполнить золотом свои сундуки. На содержание особняка ежегодно уходило больше средств, чем когда-то на его строительство, но привязанность Хайтон-Корбеттов к своему родному гнезду была столь сильна, что мысль расстаться с ним казалась нестерпимой, они залезали по уши в долги, но долгое время не сдавались. А потом, в 1939 году, тогдашний владелец поместья сэр Эшли, находясь на службе в Королевском морском флоте, погиб в битве у Ла-Платы
[1]. Лишившись наследника, его престарелый отец продал поместье в Комптон-Дондо, и деревня испытала свой первый культурный шок, за которым последовал целый ряд не менее серьезных неприятностей.
Ушли в прошлое времена, когда в праздничные дни можно было заявляться всей толпой в господский парк, чтобы поглазеть на слегка подвыпившую леди Хайтон-Корбетт, на то, как она в легком жоржетовом платье и широкополой летней шляпке наравне со всеми участвует в любимой забаве сельчан — метании шаров; когда огородник, вырастивший самый лучший зеленый горошек, мог рассчитывать на приз в виде серебряного кубка, а самый быстрый бегун — на серебряную медальку.
В 1980 году поместье было снова продано, и господский дом приспособили под конференц-центр. Глубокое недоверие обитателей деревни ко всякого рода переменам и нелюбовь к чужакам отчасти были возмещены появлением тридцати рабочих мест, преимущественно для тех, кто зарабатывал на жизнь физическим трудом. Пять лет спустя из-за неэффективного и бестолкового ведения дел дом снова был выставлен на аукцион. Его приобрел один из дизайнеров-выдвиженцев миссис Тэтчер. Заодно он прикупил тысячу акров пахотных земель с намерением (тайным, разумеется) воссоздать на этой территории тематический парк периода Тюдоров.
Этот злонамеренный план осквернения английского пленэра привел в ужас дондонианцев всех сословий, недовольны были и местные политиканы. Жители окрестных деревень, которые живо представили себе скопление гудящих машин, можно сказать, прямо под своими окнами, поддержали соседей. Была подана петиция, а после того, как на галерее для публики местного отделения Палаты общин был драматически развернут плакат с протестом, потенциальному покупателю было в разрешении отказано, и он, негодуя, удалился, чтобы творить свое черное дело где-нибудь в других краях.
Местная публика, разумеется, испытала большое облегчение, но, не одобряя, она хотя бы понимала чисто практическую логику его действий, то есть получение прибыли. Теперешняя ситуация была выше ее разумения. Начать хотя бы с того, что нынешние обитатели Поместья ни с кем из местных не общались. Население Комптона, всегда с неодобрением относившееся к любой попытке проявления фамильярности со стороны череды владельцев-выскочек, было недовольно вдвойне, когда выяснилось, что новоявленные хозяева особняка таких попыток делать не собираются. Дондонианцы не привыкли, чтобы их игнорировали. Даже немногочисленные визитеры, которые при приближении пятницы прикатывали к ним из Лондона, запасшись бутылками вина, — и те в местном баре «Лебедь» всячески старались влиться в среду, хотя и получали при этом тактичный отпор.