С понедельника она видела свою соседку всего один раз, когда ненадолго выходила за почтой. Миссис Хиггинс вся сгорала от нетерпения узнать, «что стряслось с бедным мистером Тиббсом». Дирдре ответила ей что-то односложное. Выражение «что стряслось» показалось ей особенно глупым. Ведь все самое страшное обычно происходит не внезапно, а постепенно. Осознав, что сегодня ей не придется выслушивать нарочито скорбные вздохи и мрачные предположения, которые потоком обрушились на нее после возвращения из театра, Дирдре снова взбодрилась.
Когда она вернулась на кухню, Лучик, свернувшийся перед холодным камином, тотчас же вскочил и ринулся ей навстречу. Она присела и уткнулась лицом в его рыжеватый загривок. Взглянув на каминную полку, она вспомнила, что через три часа должна уходить на прослушивание. Как медленно тикают часы. Конечно, у нее еще много дел. Для начала нужно перемыть всю посуду. Возможно, Лучик опять запросится на прогулку. К тому же она до сих пор не разобрала сумку. Внезапно Дирдре поняла, как долго тянется время для несчастного человека. Возможно, это тягостное ощущение, будто каждая минута равна по меньшей мере часу, и есть то самое одиночество, о котором говорят люди. Время постепенно замедляется и наконец останавливается. Что же, ей придется к этому привыкнуть и проявить стойкость. Она повернула кран с горячей водой, и вдруг в дверь позвонили.
Она решила не открывать. Наверное, кто-нибудь из отцовских так называемых друзей прослышал о случившемся и, совершенно позабыв о старике на последние полтора года, теперь явился предлагать свою помощь. Или миссис Хиггинс совсем извелась от любопытства. Это не может быть кто-нибудь из Барнаби. Конечно, Джойс настойчиво предлагала Дирдре пожить пока у них, но, когда та не согласилась, велела сразу обращаться к ним, если понадобится помощь. Звонок повторился, и Лучик залаял. Дирдре вытерла руки. Кто бы это ни был, он явно не собирается уходить. Она открыла дверь. На пороге стоял Дэвид Смай с букетом цветов в руке.
— Ой! — Дирдре неловко шагнула назад. — Дэвид, это ты? Заходи… то есть… заходи. Какая неожиданность… Я хочу сказать, какая приятная неожиданность, — нервно затараторила она (никто из труппы никогда еще не бывал у нее дома) и повела его на кухню.
На самом пороге она вспомнила, какой там беспорядок, попятилась и открыла дверь в гостиную.
— Пожалуйста… садись… как мило… как приятно тебя видеть. Э-э-э… дать тебе чего-нибудь… чаю?
— Нет, спасибо, Дирдре. Не сейчас.
Дэвид со своей обычной спокойной неторопливостью уселся в старое викторианское кресло и снял вельветовую кепку. На нем был прекрасный, превосходно сидевший темно-зеленый твидовый костюм, которого Дирдре никогда раньше не видела. Она задумалась, куда он собирается. Потом он поднялся с кресла, и Дирдре встревоженно замерла где-то между пианино и ореховым комодом.
Дэвид принес букет из оранжевых роз, похожих на ровные языки пламени. Продавец в цветочной лавке заверил его, что, несмотря на отсутствие запаха и неестественный вид, это их лучшие цветы, только вчера прилетевшие с Канарских островов. Дэвид, твердо решившись исполнить задуманное, купил все розы (в количестве семнадцати) за тридцать четыре фунта. Он подал букет Дирдре, и она застенчиво приняла цветы, немного сократив расстояние между ними.
— Спасибо, очень мило… Вообще-то я уже была сегодня в больнице, но в воскресенье пойду снова. Уверена, отцу они понравится. Я достану вазу.
Она хотела отойти к шкафу, но Дэвид ее остановил:
— Думаю, ты не совсем поняла, Дирдре. Цветы не для твоего отца. А для тебя.
— Для… для меня? Но я, я не больна…
Дэвид улыбнулся в ответ. Он подошел к ней еще ближе и взглянул с такой нежностью и добротой, что она чуть не разрыдалась. Потом он протянул руку, облаченную в зеленый твид, и привлек девушку к себе.
— Ох… — выдохнула Дирдре, и в ее взгляде сверкнула надежда пополам с недоверием. — Я не… Я не знала… Я не догадывалась…
Потом она заплакала, негромко всхлипывая от радости. Лучик беспокойно заскулил.
— Все хорошо. — Дирдре нагнулась и погладила пса. — Все хорошо.
— Не знал, что у тебя есть собака.
— Это долгая история. Могу рассказать за чаем.
Она повернулась к двери, но Дэвид снова ее остановил.
— Подожди. Я ждал этого очень долго. У нас впереди еще целая жизнь, чтобы выпить чаю.
И он поцеловал ее.
Она склонила голову ему на плечо, и он крепко обнял девушку. На его руке не было белого оперения, и в длину она отнюдь не достигала двенадцати футов, но Дирдре почувствовала такое радостное успокоение, что ей показалось, будто вокруг нее плотно обернулось исполинское крыло.
Роза сидела в середине четвертого ряда и чувствовала себя разочарованной. Она-то была уверена, что на прослушивании будет царить определенная «атмосфера». Разве столь нелепая гибель ведущего актера не должна была тем или иным образом отразиться на происходящем? Приглушенные разговоры; деликатная нерешительность, с которой претенденты на неожиданно освободившуюся главную роль будут выдвигать свои кандидатуры. Но нет, все происходило, как обычно. Актеры расхаживали взад-вперед по сцене, Гарольд важно разглагольствовал, Дирдре сидела за своим столом. Дэвид Смай, с пятнистой собакой на коленях, расположился вместе с отцом в последнем ряду. А Китти, которая при виде Розы с явным удовольствием кинулась бежать, издавая притворные испуганные визги, теперь стояла, прислонившись к арке просцениума, и дулась. Она пришла не прослушиваться, а просто поболтать с Николасом, но тот увлеченно беседовал с этой задавакой, дочерью Джойси.
Сама Джойс, рассчитывающая на роль Марины, старой няни, ждала за кулисами вместе с Дональдом Эверардом. Клайв, к всеобщему изумлению, нахально полез на сцену, чтобы попробоваться на роль Телегина. Борис, только что продекламировав монолог Астрова о праздной жизни, пил дешевое белое вино, а кот Райли сидел на руках у Эйвери и метал через его плечо в сторону собаки злобные взгляды, явно подозревая запланированное посягательство на его территорию.
Когда Клайв закончил, Калли вышла вперед, чтобы прослушаться на роль Елены Андреевны, и Роза выпрямилась на стуле. Конечно, почему бы этой девочке не попытаться? Несомненно, по возрасту она ближе к героине (которой в пьесе двадцать семь лет), нежели Роза, хотя в силу своей молодости обладает гораздо меньшим сценическим опытом. Но все-таки… Роза откинулась на спинку стула и насторожилась.
— Ты стоишь у окна, — сказал Гарольд. — Открываешь его и говоришь, поглядывая наружу. Начни со слов: «Милая моя, пойми…» Страница двести пятнадцать.
И Калли, вопреки ожиданиям Розы, подошла не к окну в глубине декораций (еще не разобранных после «Амадея»), а вышла прямо на авансцену, оттолкнула воображаемую оконную раму и высунулась наружу, на ее прелестном лице отобразились тревога и грусть. Она заговорила глубоким проникновенным голосом, исполненным живого страдания и далеким от напевной «чеховской» манеры, принятой в ЛТОК. Ее душевная боль, сильная и мучительная, струилась прямо в зрительный зал, и Роза, похолодев до мозга костей, почувствовала, как сердце скачет у нее в груди и бьется о ребра.