— И вы не видели за кулисами никого, кто вел бы себя подозрительно?
— Конечно, нет. Иначе я бы сразу его остановил. В конце концов, у нас впереди было еще пять спектаклей. На субботу все билеты уже распроданы.
— Есть ли у вас предположения, кто мог трогать бритву?
Гарольд покачал головой.
— Я немало об этом размышлял, Том, как вы можете вообразить. Может быть, кто-нибудь из труппы хотел меня подставить, но, — он издал недоумевающий вздох, — ума не приложу почему.
— Или Эсслина.
— Простите, не понял.
— Ведь погиб не только ваш спектакль, но и Эсслин.
— Да… это верно. — Гарольд принял рассудительный вид, как бы намекая, что хотя такое толкование происходящего для него в новинку, он не собирается отвергать его с ходу. — Вы считаете, Том, тут может быть замешано что-то личное?
— Что-то очень личное, я бы сказал.
Трой, упиваясь происходящим, слишком резко подался назад в своем шезлонге и сдвинул распорку. Пока он возвращал ее в прежнее положение, Барнаби дошел до своего коронного вопроса:
— Была ли у вас причина желать зла Эсслину Кармайклу?
— У меня? — взвизгнул Гарольд. — Он был моим ведущим актером. Моей звездой! Теперь я должен все начинать сначала и натаскивать Николаса.
— Какими были его отношения с остальной труппой?
— У Эсслина, в сущности, не было никаких отношений. Его положение создавало ему значительные трудности. У меня та же проблема. Чтобы сохранять авторитет, нужно держаться особняком. Впрочем, у него были любовницы.
— Но, очевидно, не после второго брака?
— Пожалуй, нет. Уверен, мы бы тогда все узнали. Это говорит в пользу Эсслина — он никогда не пытался скрывать свою супружескую неверность. Все годы совместной жизни с Розой.
«Ну естественно, — подумал Трой, перелистывая страницу. — Какой смысл ходить налево, если не можешь этим похвастаться?»
— Роза очень тяжело переживает смерть бывшего мужа.
— Она всегда умела плакать по заказу.
— И гораздо лучше, чем ее преемница, — мимоходом заметил Барнаби.
— Ага! — в восторге просветления Гарольд хлопнул себя по пухлым щекам, словно Ш. З. Шакалль
[73]. — Иными словами, cherchez la femme
[74]. Возможно, возможно. Он был из тех людей, которые умеют наживать врагов. Эгоист до мозга костей.
Барнаби считал, что о любви и уважении близких к недавно умершему можно судить по количеству времени, которое проходит между неизбежными потрясением и скорбью (пусть даже только по принципу «смерть каждого человека умаляет и меня»
[75]) и тем моментом, когда недостатки покойного начинают обсуждать со своего рода смакованием. В случае с Эсслином Кармайклом временной промежуток оказался настолько узким, что в него вряд ли вместилась бы волосинка из усов Райли.
— Однако вы с ним находили общий язык.
— Я нахожу общий язык со всеми, Том.
— Лично и профессионально?
— Одно переплетено с другим. Эсслин принимал мои предложения не всегда охотно, но о компромиссах никогда не было и речи. Руководитель может быть только один.
«До чего он безмозглый и как любит приукрашивать прошлое», — заметил Барнаби про себя. Или, может, он искренне верит, что Эсслин покорно выполнял его распоряжения, что, мягко говоря, имело мало общего с реальностью.
— Если возвращаться к вопросу о мотиве, то вам следует запомнить, — продолжал Гарольд, — что он не был снисходителен к человеческой глупости. Впрочем, — сквозь серебристый куст бороды проглянула самодовольная улыбка, — как и я.
Когда Гарольд удалился, явно не заметив, что он не представил никакого общего обзора и не свел воедино никаких нитей. Барнаби вернулся за тщательно обследованные и опустевшие кулисы и достал из коробки на столе Дирдре клейкую ленту. Он дважды обернул ее вокруг ручки микрофона, а потом срезал складным ножиком и подал Трою.
— Смойте ее в туалете.
Он неподвижно стоял и прислушивался к повторяющимся звукам слива, пока не вернулся сержант.
— Не получается, сэр.
— В дамском тоже попробовали?
— И наверху. И в туалете для инвалидов.
— Что ж, обыск показал, что никто из них не прятал ее на себе. Оперативные работники тоже ничего не нашли. Стало быть…
— Выбросили в окно?
— Именно. А при таком дожде и ветре она уже, вероятно, на полпути к Аксбриджу. Но нам еще может повезти. Она могла где-нибудь застрять. Посмотрим утром. Для одного вечера пока достаточно.
Когда они проходили через пустынный зрительный зал, Трой спросил:
— Почему вы оставили его напоследок, сэр? Этого толстого старикашку.
— Мне не нравится, как он разговаривает с людьми. — И в ответ на по-прежнему вопросительный взгляд Троя добавил: — Он думает, будто все должны выполнять его приказания. Люди для него ничто, он не испытывает к ним никакой благодарности и обращается с ними, как с грязью. Я подумал, что ему не повредит разок дождаться конца очереди.
— Думаете, это послужит ему на пользу?
— Нет. Все слишком запущено.
— По-моему, он малость сумасшедший.
— Все люди театра малость сумасшедшие, Трой, — сказал Барнаби, потянув дверь, ведущую в фойе. — Иначе бы они бросили это дело и занялись недвижимостью.
Казалось, прошла целая вечность, пока мистера Тиббса осматривали все специалисты, которым обязательно надо было его осмотреть. Дирдре сообщила некоторые подробности для его больничной карты, после чего ей велели подождать в приемной. Она просидела там больше часа, когда вошла медсестра и сказала, что теперь она может заглянуть к отцу и пожелать ему спокойной ночи.
Мистер Тиббс лежал, тщательно запеленатый, на железном прямоугольнике больничной кровати. Он не ответил ей, глядя прямо перед собой и напевая что-то несвязное. Его щеки пылали румянцем.
— Сестра! — позвала Дирдре, и тревога пересилила ее врожденное желание никому не причинять хлопот. — По-моему, у него лихорадка.
— Мы уже дали ему лекарство. Он скоро уснет. — Медсестра подставила ему стальное судно и принялась задергивать занавески у кровати. — А вам пора идти.
— Да. Извините. — Дирдре попятилась назад. — Я позвоню утром.
— Лучше попозже. Обход закончится, и мы расскажем вам, как он себя чувствует и куда его направят.