Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников - читать онлайн книгу. Автор: Марсель Паньоль cтр.№ 68

К седлу ослицы ремнем был приторочен тюк. В нем лежали секатор, серп, маленькая кирка, чтобы откапывать алюдов – крылатых муравьев, бечевка для перевязывания собранных трав, половина каравая, козий сыр, оловянная кружка и две-три книги, взятые наугад в отцовском ящике, которому не было цены.

За спиной Манон на поясе болталась небольшая холщовая сумка. Там хранились ее сокровища: черепаховый гребень в серебряной оправе, завернутый в бумагу луидор, агат, найденный в холмах, маленькие щипчики для вынимания заноз (возможно, золотые), обе губные гармошки, оставшиеся от счастливых времен, а в бумажнике, утратившем от времени твердость, картинка с изображением Непорочной Девы и полустертая фотография, с которой на нее смотрело прекрасное лицо отца.

Погоняя впереди себя стадо, Манон сперва обходила поставленные ею накануне вечером ловушки: когда дул легкий мистраль, она возводила из плоских камней башенки на краю гряды, чтобы привлечь белогузок, всегда появлявшихся целыми стаями в здешних местах с этим ветром. Когда дул, причем непременно в одном направлении, настоящий мистраль – отчего и сосны всегда накренены в одну сторону, – она спускалась в ущелья и помещала ловушки у подножия отрогов, под терпентинным деревом и миртом, а в безветренную пору расставляла ловушки на плоскогорье, возле овчарен или разрушенных ферм, вокруг старых умирающих фруктовых деревьев.

По дороге она собирала растения, наполняя ими вьючный тюк на спине ослицы. Каждый день в хорошую погоду устраивалась она передохнуть в одном и том же месте, на облюбованном ею крутом склоне долины Рефрескьер.

Между двумя лощинами протянулась длинная и широкая скалистая терраса, чьи расщелины заросли тимьяном, можжевельником и розмарином. Укрытая от мистраля высокой голубоватой грядой, поддерживающей плоскогорье, лежащее выше, терраса завершалась крутым обрывом, под которым, пятьюдесятью метрами ниже, раскинулась цветущая долина – с этой стороны добраться до террасы было невозможно, к ней вели лишь тропы, пролегшие по впадинам и оврагам, с другой стороны.

На террасе росла очень старая рябина, не иначе пустившая некогда корни в какую-нибудь невидимую расселину. Изувеченная молнией, ощетинившаяся своими культями и похожая на насест для попугая, она протягивала свою единственную уцелевшую длинную ветвь в зеленых листьях над плоской и гладкой, как зеркало, поверхностью скалы.

С противоположной стороны на стволе рябины был огромный нарост в виде горба. Манон любила это дерево, потому что однажды, скашивая траву для кроликов, отец, издалека увидев его, весело воскликнул:

– Смотри-ка! А вот и собрат, которого Небо не пощадило, но он не утратил присутствия духа, и его единственная ветвь храбро зеленеет! Пойдем навестим его и поприветствуем.

Они поднялись на террасу, подошли к рябине, и горбун в шутку отвесил ей поклон, затем они набрали в сумки ягод рябины… А когда уходили, он бросил на дерево последний взгляд и со смехом проговорил:

– Ну прямо моя статуя, выполненная в дереве!

Манон часами не покидала ровную поверхность скалы. Не упуская из виду своих коз, которым собака Бику не позволяла забираться слишком далеко, она подкрепляла силы хлебом и сыром, долго расчесывала волосы и читала все подряд: «Робинзона Крузо», «Максимы» Ларошфуко, «Приключения парижского мальчишки», «Грамматику» Брюно, «Илиаду» и иллюстрированные газеты своего детства.

На полях, на форзаце книг иногда попадались отметки, сделанные отцовской рукой; она целовала дорогие знаки и вглядывалась в далекий суровый хребет Святого Духа, этот риф – потрошитель облаков, который лишил всего дорогое ей существо.

За эти годы она ни разу не возвращалась в Розмарины, но мысленно то и дело была там; она бралась за губную гармошку – ту, что побольше, отцовскую, – и исполняла мелодии, которым ее обучил отец… Нередко это была мелодия «Братец Яков», бросаемая ею по направлению горловины Па-дю-Лу. Когда расстояние и ветер благоприятствовали тому, эхо отвечало ей настолько точно, что можно было поверить: дело и впрямь не обходится без человеческого присутствия. Закрыв глаза, она воображала, что отец спрятался в завесе из плюща там, внизу, и радуется тому, как она стала играть.

С высоты своей наблюдательной площадки она провожала взглядом редких пешеходов, чей путь лежал через холмы; спрятавшись в зарослях дрока либо взобравшись на плоскогорье по Козьему лазу, наблюдала – причем ее видеть никто не мог – за браконьерами из Ле-Зомбре, чьих имен не знала, или за жителями Бастид, такими как Памфилий или Казимир, с которыми познакомилась, когда умер отец, а иногда, правда довольно редко, ей доводилось разглядеть охотников в кожаных гамашах и с пером на шляпе, державших на поводке длинноухих собак. Охотники были красивы, но опасны, поскольку их собаки попадали в ловушки, поставленные на кроликов, а сами охотники стреляли дуплетом по какой-нибудь мухоловке или залпом по певчему дрозду, производя такой немыслимый грохот, что после их охоты дичь исчезала на неделю.

Городом для нее была Обань. Она наведывалась туда почти каждую неделю, из скромности облачившись в суконный плащ отца и повязав голову синей косынкой. За ней следовала ослица с огромным, но вовсе не тяжелым тюком, наполненным пряными травами, которые она собирала для продавца лекарственных растений, или плетеными корзинами из тростника.

Стоило ей ступить в Обань, как большой рынок, раскинувшийся под платанами, оглушал ее, она пугалась царившего там гвалта… Ей казалось, что зазывные крики сразу нескольких перекупщиц, исступленно звучащий колокольчик ярмарочного скупщика, доносящиеся из рупора завывания торговца домашней птицей являются прелюдией какой-то огромной баталии, и она ускоряла шаг… И все же ей приходилось идти сквозь этот гам, чтобы доставить корзины ларечнику, чье заведение представляло собой обычный деревянный сарай под платаном.

Затем, оставив ослицу во дворе продавца лекарственных трав, она шла в храм на восьмичасовую обедню, как поступал ее отец, и молилась за него. И уж потом направлялась в центр города, чтобы «сделать покупки»: хлеб, сахар, кофе, керосин, соль, перец, мыло…

Узкие улицы давили на нее: меж домов видны были только полосы неба, по которым невозможно было определить время, предвидеть, как изменится погода через пять минут, а воздух был спертым, полным невыносимых запахов… Привыкшая к ароматам лаванды, смолы и можжевельника пастушка издалека улавливала запахи копченостей и сыра, запах серы, идущий от дыма, поднимающегося над крышами, повисшее над тротуарами зловоние стоков, а более всего нечистый и тяжелый дух, исходивший от городских, суетящихся, как муравьи, жителей, с которыми волей-неволей приходилось сталкиваться на узких порогах лавок…

К тому же на нее часто были обращены незлобивые взгляды, в которых сквозил интерес, и она заливалась краской; бывало, проходящие мимо парни бросали в ее адрес комплименты или насмешки… А однажды у булочника один сморщенный старичок заявил во всеуслышание: «Вы только взгляните на эту малышку! Так и съел бы ее!» Испугавшись этого каннибала, она бросилась наутек, прижимая к груди два больших, пышущих жаром каравая…