Хотелось сказать: не надо курить, в дедушкином доме не курят, здесь иконы, – но не могла сказать этого, язык не поворачивался, воли или решительности не хватало. А Галина привычно разминала сигарету и с усмешкой щурилась на хозяйку.
– И не тошно тебе одной в этой лачуге?
– Тошно и во дворце может быть, – ответила Вера с раздражением. – Ты что хотела-то?
– Да ничего… Смотрю вот, какая ты статная. Наверно, и жаром обдает, а все одна – и парня у тебя нет.
– Ну, это уж не твое дело – одна я или не одна.
– Ясно, не мое, – жадно затянулась и выпустила струю дыма так, что Вера закашлялась. – Да в этом селе спятить можно… Пойдем ко мне, у нас и винцо хорошее есть, посидим, музычку послушаем.
– В честь чего это? И почему ты решила…
– Да без всякой чести… Гости у меня, а я одна. – И она кивнула туда, за окно, в сторону серовского дома.
И чудовищная идея вдруг родилась в голове: пойти и посмотреть, что это за гости – не съедят… И неужели Серый дома— и прислал за ней?! – И действительно, жаром обдало изнутри. Это и не ускользнуло от Галины, и она, видимо, решила: все – дело сделано.
– Не монашка же ты – в четырех стенах сидеть… Парни свои – с машиной.
Теперь появилось резкое желание – выгнать гостью. Но и этого Вера не могла сделать. Решение созрело в считанные секунды:
– Ты иди, – сказала она, – а я сейчас…
– Ну вот и молоток, Веруша! Что тут киснуть, – и похлопала по спине ладонью. – Ждем…
Под окнами у Серовых стоял красный «Москвич», а на крыльце двое молодцов в белых сорочках весело курили.
Вера быстро собрала все необходимое в пакет и, едва компания исчезла с крыльца, вышла из дома, замкнула на ключ дверь и пошла на кладбище к дедушке – читать псалмы.
Отстранили от школы. Слава Богу, без обвинений. Но никто не поддержал, никто не подставил плечо.
И вновь говорят о голоде. Обвиняют крепких мужиков в утайке хлеба. Насильно отбирают зерно… Затевают коллективное хозяйствование. Что это за муравейник – никто не знает. Большая часть Братовщины против этого муравейника. Крестьянин после отмены крепостного права так и не смог по-хозяйски развернуться: то земли мало, то финансов нет, то Столыпина убили, а теперь и совсем…
Десять дворов раскулачили – может ли быть десять кулаков в одном селе! – и увезли. Все остальные сдали всякую собственность в колхоз… Работаю конюхом.
Земли в десятинах теперь вовсе нет – только приусадебные наделы, а Братовщине по двадцать соток на дым.
Сгорел дом при церкви, в котором много лет жил и о. Василий. Наверно, подожгли.
Прислали нового священника, но служить ему правление колхоза не разрешило.
Лето коровы паслись в колхозе, на зиму велено было развести по дворам – кормами не запаслись, покупать не на что, забивать и продавать коров не разрешили. Уже к Рождеству начался падеж. Стаи волков рыскают вокруг села.
Приехал все тот же бритый священник, как потом выяснилось – обновленец. Долго вел переговоры в правлении колхоза: договорились – службу разрешили по воскресным дням и праздникам.
Не могу понять почему, но Братовщина к новому священнику в храм не пошла. Наверно, есть уже и страх, есть и прямое отступление и отпадение, но главное все-таки – неприятие ереси.
6
Девятый день выдался на редкость весенним. С утра накатилась туча и пролился с громом теплый дождь. А уже через час небо очистилось, и радостно затрепетали капли дождя в траве и на листьях деревьев.
В этот день на службе в церкви Вера впервые пережила дедушкину отстраненность. До этого, казалось, он постоянно присутствовал рядом, сопровождал всюду, а тут враз – как будто и отстранился…
Уже от железнодорожного переезда Вера увидала, что под окнами Серовых поблескивает красный «Москвич» – и двое толкутся вокруг машины.
– Ну надо же! – тряхнув головой, удивился Серый. – Веруха! А я смотрю и не узнаю, кто это – ты такая симпатичная и совсем взрослая. А я тебя все за ребенка держу. – Он явно был поражен и широко улыбался. И она невольно улыбнулась и сказала с достоинством:
– И не ты первый заметил…
– А еще-то кто – неужели он? – и ткнул пальцем в «Москвича».
– И она, – Вера кивнула на окно.
Серый оглянулся: в открытом окне, как портрет в наличнике, светилась жена…
Галина была дальней родственницей Федора по матери, вероятно, троюродная сестра, и когда он, хлебнув армейского киселя и послонявшись по ночным улицам, вдруг объявил о своем намерении жениться на Галине, родители воспротивились…
– Нашел жену – вертихвостку. Нет жены – и это не жена. Да с ней и родители замучились…
– Э, мать, какие сами – такие и сани, – смеясь, ответил сын. – Да и не хуже она других…
– Лихо запрягаешь, – сказала мать и поджала губы…
Отец хмурился и молчал. Наконец позвал на кухню и затворил за собою дверь.
– Ты что, решил жениться? – спросил, не поднимая взгляда.
– Решил.
– Не мешало бы и посоветоваться.
– Или и в этом деле совет нужен?
– Значит нужен, если вслепую ныряешь.
– А что?
– Да ничего. – Отец закурил. – Или по Сеньке шапка?
– А что? Баба, как и другие.
– Это женена ночь – баба. Это для жизни, для семьи.
– Вот и для семьи, – все упрямее перечил он. И оба понимали – коса на камень.
– Федя, какая семья!
– А мне, может, и ладно…
– Вот как… – И гневом налился отец. – Если на то пошло, то знай: такую невесту я и на порог не пущу!
И кровь отхлынула от лица, губы изогнулись:
– А мне твой порог и не нужен!.. Кого ты пугаешь? Сегодня же соберусь и уеду в Братовщину!
Отец хлопнул ладонью по столу:
– Ну и катись! А девок гулящих не хочу!
– Все! – рявкнул сын и стукнул дверью. Побросал в чемодан вещи первой необходимости и тотчас позвонил Галине, велел собираться в Братовщину – час на сборы.
Ни венчания, ни свадьбы, ни даже регистрации, а минуло уже три года.
Сын с родителями так и не примирился. Но и семьи у него не было – тешились вдвоем, а что-то менять было лень.
А она— она играла в жизнь, играла бездумно и дешево.
7
Поначалу среди общего запустения и бурелома как-то и не обратили внимания на то, что крест на могиле деда слишком уж высок и размашист. Задуманный как символ, он и здесь выглядел символом, возвышаясь над порушенным кладбищем. И чем шире становилась расчищенная территория, тем выше представал крест. И вздыхали старые, и покачивали головами: вот ведь учудил Петр Николаевич – так на покой и манит…