Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Бавильский cтр.№ 31

Первый этаж занимает приемная, или фойе с гризайлями отца и сына Бамбини: серия черно-белых с серым отливом картин, размещенная в простенках между слепых окон.

На второй этаж ведет лестница с резным декором вокруг – с ангелами и картушами; наверху – три зала: главный, расписанный Тьеполо-старшим, и две гостиные, обитые дубовыми панелями, пахнущими отчего-то ладаном, – с картинами и старинной мебелью.

Тьеполо на потолке пастельно-голубой, совершенно роскошный, прикидывающийся каким-нибудь придворным французом, хотя, разумеется, не лишенный при этом своего привычного фантазийного пафоса. Можно сказать, что это мой первый «живой» Тьеполо – а что толку?

Восприимчивость угасает пропорционально солнечному свету. Это, разумеется, метафора, так как свет в Скуоле искусственный. Просто пока я блуждал в трех соснах вокруг Кампо Санта-Маргерита, начало, совсем как на картинах плохой церковной сохранности, темнеть.

И тогда я зашел в еще более темное и мрачное место по соседству – в церковь Санта-Мария деи Кармини, находящуюся рядом (да-да, дверь в дверь). Совершенно тихую, практически лишенную света.

Каждый раз, открывая дверь в очередной храм, совсем как в лотерее, не знаешь, что тебе выпадет.

Кармини стоит боком к Скуоле, встроенная в жилой квартал, точно грузовик, оставленный на обочине. Но даже если бы она стояла отдельно от окружающего ее ландшафта, невозможно было бы вычислить впечатление от темного омута. Будто помимо того, что ты видишь, существуют внутри и незримые протяженности, утяжеляющие все ощущения и растягивающие геометрию в несколько параллельно заряженных суггестией полей. Боковые нефы образуют еле уловимые в темноте арочные каскады, в центре – ряды пустых стульев, в темном лесу которых сидит пара сосредоточенных людей.

Сразу же напротив входа висит превосходный Чима да Конельяно («Поклонение волхвов»), на которого у меня хватило монетки, а вот на Лоренцо Лотто монетки нужного достоинства не нашлось.

Тут на мессу начали собираться люди, но темноты не стало меньше, экзистенциального холода, кстати, тоже: вместе с огромными базиликами или квартальными храмами такие большие необжитые церкви, кажется, образуют третий тип переживания сакральных территорий.

Наравне с камерными, любимыми всеми комодами да шкатулками (такими, скажем, как Санта-Мария деи Мираколи), наряду с блокбастерами типа Фрари или все той же Санти-Джованни-э-Паоло, есть еще и полузапущенные вокзалы, с которых давным-давно ушли все поезда. Поезда ушли, а пассажиры остались.

«По-моему, Хэзлитт сказал, – ссылается Иосиф Бродский в эссе „Набережная Неисцелимых“, – что единственной вещью, способной превзойти этот водный город, был бы город, построенный в воздухе».

Далее логика ассоциаций уводит Бродского во Вселенную: «Идея в духе Кальвино, и, почем знать, освоение космоса может доразвиться до ее реализации. Пока что, кроме высадки на Луне, лучшую память по себе наш век заслужил за то, что не тронул этого города, оставив его в покое…»

Чтение Бродского полезно в воспитательном смысле: этот пример помогает остаться другим. Позволяет извлечь свой стиль из-под обломков самоуверенной риторики. Каждое предложение в этом эссе выглядит больше общего, законченнее целого, точно поэт следовал наблюдению Осипа Мандельштама о том, что вся «Мадам Бовари» написана по системе танок.

Вспоминая идею Хэзлитта о «небесной Венеции», не нужно забираться так далеко, достаточно указать на фрески и плафоны Тьеполо.

Из небесного народа на картинах и фресках венецианцев можно составить город. И не один. Из облачности разной консистенции и тонов – картографический атлас. Небеса у каждого художника свои, но самые небесные – у Тьеполо.

Высокие и возвышенные, светлые и яркие, с чистыми, до полной прозрачности, призрачности, красками. Плафоны Тьеполо и есть та самая Венеция-на-небесах, о которой, вероятно, мечтал Хэзлитт.

Разумеется, у каждого города есть небесная проекция, однако не каждый из них так близок к идеальному дубликату, как Венеция. Дело, видимо, в исключительности сочетаний уже земных (материальных) элементов, выводящих сей град за скобки типичного.

Плюс всюду же вода и влажность, однокоренные сущности из набора агрегатных состояний, образующих и это небо, и эти облака. Веницейским небесам «проще»: они рождаются от отражения. Размножаются почкованием.

Трансцендентность и спиритуальность Тьеполо выползают из медленного подмерзания: чем выше от земли, тем краски бледнее и прохладнее, воздух разреженнее, а лица прекраснее и безучастнее. В этой отстраненности проще всего увидеть «прощание с эпохой», чей колер тает на глазах, рассеивается, превращаясь в мираж. Напоследок сукровицей или потом выступает на стенах, доступных нам до сих пор.

Про Тинторетто, имея в виду неровность его качества, земляки говорили, что у того есть три карандаша: золотой, серебряный и медный. Так и у Тьеполо можно найти внутри нескончаемого потока chefs-d’oeuvre три неравные группы.

В одной из них, которую хочется назвать перламутрово-авроровой, даже сказочной (росписи в Архиепископском дворце Удине, плафоны в Скуоле Кармини, эрмитажная серия из дворца Дольфино), являются театральность и рассеянность, ассоциирующиеся со стилем Тьеполо в первую очередь.

В другой (росписи в Вюрцбурге и некоторые в Мадриде) Тьеполо идет за Джованни Баттиста Пьяццеттой с его серо-буро-коричневыми приоритетами. Здесь больше тревоги, заката и запекшейся крови. Кирпичных складок уже не облаков, но туч с бледно-карминовым исподом. Умбры и ржи, бурых теней, песка и толченого камня по краям.

Наконец, в третьей, моей самой любимой, Тьеполо как бы продолжает с того места, где остановился Веронезе. Это даже не столько фрески в палаццо Лабиа и Дворца дожей («Венеция принимает дары Нептуна»), сколько дрожание намеренно нетвердой кисти в «Перенесении Святого Жилища Девы Марии в Лорето» из лондонской Национальной галереи и Галереи Академии в Венеции.

Там, где мазок нервный, а не сладкий; и где небеса проступают точно сквозь ряску заболоченного водоема. Там, где небо есть дно, а любая из наимпровизированных вершин почти повторяет береговую линию морской десны, оставленную прибоем. Там, где кисель загустевает сначала до состояния вранья, после – варенья, но, продолжая кипеть, в конечном счете вываривается в слитки янтаря. Голубого или желтого. Василькового или песчаного. В котором, как мухи, бабочки и прочая мелкая живность, навсегда застревают боги, цари и их челядь, их колесницы, складки причесок, одежд и порывы разноцветного ветра.

Дело даже не в красках и не в том, что принято называть палитрой, но в состоянии воздуха, точнее, света, которым он насыщен и который пропускает тени теней.