Единственный, кому ты веришь - читать онлайн книгу. Автор: Камилла Лоранс cтр.№ 27

Страница

Теперь он меня обнимает, его губы ложатся на мои, его язык, мягкий и сокровенный, медленно движется у меня во рту, его глаза закрыты, мое лицо поймано в венчик его ладоней, от его нежности плавится мое сердце, он целует Клер Антунеш, говорю я себе, он хочет меня, но целует Клер Антунеш. Вдруг он резко вскакивает: «Идем в другую комнату» – и тянет меня за руку в коридор, ведущий в спальню. По дороге мы останавливаемся у входной двери, чтобы снова поцеловаться. Он снимает рубашку в полумраке, как в замедленной съемке, я кладу руку на его голое плечо, гладкое, как стекло, мы бессмертны, за этим стеклом – лето и зыбкое, жаркое, дрожащее марево чувств, мир вокруг беспредельно расширяется, в моей грудной клетке взрывается сверхновая, и волна пламени сносит все вокруг, мы вечны, волна несется в бесконечном пустом пространстве, и уже ничего не существует, кроме нас, жизнь никогда не бывает такой, только в этот момент бешеной скачки без седла на обезумевшем коне.

Главное, что я хочу сказать тебе, Луи, так это что все, произошедшее в дальнейшем в моей истории, было подчинено одной-единственной цели – снова обрести тот самый момент. Пережить его заново. Начать с начала. Поймать за гриву обезумевшего коня на головокружительной скорости, которая вышибает слезы из глаз. Никак иначе. По мнению Вирджинии Вулф, ничто не существует до тех пор, пока об этом не написано. Так можно сказать применительно почти ко всему, но только не к соитию. Соитие – это событие само по себе. Даже если о нем не говорят, даже если нет слов, для того чтобы о нем говорить, и оно навсегда остается под завесой молчания, все равно, когда занимаемся любовью, мы существуем.

«Любовь моя, – шептал он, лаская меня, целуя с искусной неспешностью, – моя любовь». Я шептала в ответ: «Да, да», я была его любовью, я давала себя обмануть, превращалась в цветок с дурманящим ароматом, в плод, утоляющий голод, обрастала листьями, почками, ветвями, подчинялась смене сезонов. Потом он отстранился и вдруг надавил руками мне на плечи, я опустилась на колени; ситуация переменилась слишком резко, даже грубо, и опьянение не помешало мне это заметить: он опять колебался, выбирая между ролью хардового актера в порнофильме и робкого воздыхателя в мелодраме, между Камиллой и Клер. Его сердце потеряло равновесие, подумала я. Но мне все нравилось, я была на своем месте и там и здесь, прошла пробы на обе роли, хотела заполучить и ту и другую без колебаний и ни с кем не делиться; желание, горевшее во мне, уничтожило все противоречия, потому что он был здесь и принадлежал мне, и в нем я любила всех мужчин, даже тех, кто меня отверг. Крис застонал; его пальцы, вцепившиеся в волосы у меня на затылке, разжались, и острая боль прошла; он ласково поднял меня. «Ты нежная, такая нежная, – прошептал, прижимая к себе, – я чувствую твою любовь». Это была истинная правда: желание – тот самый момент, когда любовь может сбыться. Мы, обнявшись, дошли до спальни; у входа стояла сушилка с женским бельем. «Я оставлю свет в коридоре, – сказал он, снимая всю одежду, – лампа у кровати разбилась». Я тоже разделась, мы упали на кровать, обнявшись.

Главное, о чем я хочу сказать тебе, Луи, без беллетристики и подробностей, которые я опущу про причине лени или бессилия, трусости или страха, просто сказать тебе, – это о силе момента. О, я не сомневаюсь, что ты об этом знаешь, Луи, и скажу не для того, чтобы тебя просветить, нет, я просто хочу зафиксировать – это будет письменное свидетельство. Люди записывают истории, чтобы сохранить доказательства, вот и все. Книги состоят из воспоминаний, как почва под деревьями – из опавших листьев. Страницы как слои перегноя. Ты, наверное, сочтешь меня сумасшедшей, но часто я занимаюсь любовью только для того, чтобы потом об этом написать; конечно, бывает, что и ради самой любви, но я никогда не видела большой разницы между желанием близости и желанием писать – это один и тот же витальный порыв, та же необходимость ощутить, что жизнь материальна. Ты возразишь, что все как раз наоборот – одно компенсирует нехватку другого, мы отстраняемся от жизни, изгоняем себя из нее, когда беремся ее описывать, мы пишем о любви вместо того, чтобы ею заниматься. Однажды ты уже сказал мне, я помню: «Литература – это отсутствие плоти». То есть, когда человек пишет, он возносится над животными инстинктами, язык для него перестает быть частью тела. Истинная правда, и все же в слове «язык» таится какая-то безумная непристойность. Мне трудно произнести «язык» в лингвистическом контексте, не думая параллельно о его втором значении, не чувствуя во рту одновременно слово и сам орган, его произносящий, не видя в своем воображении соприкасающиеся, сплетающиеся, ищущие друг друга языки. Когда я пишу, мне нужна упругость языка, его деликатность, и нежность, и терпкость. Не на каждый язык можно перевести то, что я сейчас тебе говорю. Поэтому я купаюсь во французском языке, играю им, лижу, сосу, вкушаю, насыщаюсь; на этом языке рождается желание обладать, в том числе знанием. Я подхватываю на язык будущий рассказ, каждый поцелуй рассказывает мне историю. Самые красивые сказки сочиняются в тишине поцелуев, когда слова не нужны, чтобы чувствовать себя любимой. Всякий раз, утрачивая на время способность писать, я искала мужчину, потому что хотела снова быть живой. Вот почему всему наперекор я мечтала о Крисе. Не ради секса как такового, вовсе не ради удовольствия (да и получила ли я удовольствие в тот, первый, раз?), но чтобы ощутить всю мощь желания, воплотить его – облечь в плоть. Потому что не секс меня интересует, а желание. Не обладание, а влечение. Не судороги, а головокружение. Мое наслаждение выше экстаза. Я жажду не «маленькой смерти», а безграничной жизни, беспредельного пространства существования. Я не столько желаю наслаждения, сколько наслаждаюсь желанием. Любовь – не тема моих книг, а их источник. Я ищу не сюжета для романа, а ощущения жизни, писать о котором было бы признанием своего поражения и, по сути, наслаждением неудачей. Желать мужчину – все равно что вынашивать замысел новой книги: передо мной изначальный хаос, бескрайний открытый простор, где ничто не сдерживает галоп обезумевшего коня; еще там есть страх, в этом хаосе, и тоже бескрайний, головокружительный, хотя я знаю, что никто и ничто не выбьет меня из седла, мое могущество безгранично и безоружно, я мчусь вперед, а жаркий ветер, повенчанный с солнцем, дует мне в лицо. Потом хаос начинает упорядочиваться и успокаиваться, я чувствую этот момент, даже если потом о нем забуду, хаос становится фразой или пустой страницей, первой строчкой песни или тишиной, историей или ничем. Но вот заново открыть этот хаос в сердце слов, воссоздать в них биение изначальной силы мне не удается. Когда я сажусь за стол перед экраном ноутбука или чистым листом, меня охватывает ощущение утраты, беспредельность отступает, как море во время отлива. И когда не остается ничего, кроме песка, голой пустыни до самого горизонта, я бросаюсь на поиски источника энергии, места, наполненного присутствием, потому что отсутствие невыносимо, слова о нем уже отзвучали, мне нужно почувствовать живую плоть, чтобы снова начать говорить. Когда-то, если во время таких творческих кризисов я оставалась одна и не могла ни писать, ни испытать физическое желание, я шла к своему книжному шкафу и искала там, чем заполнить пустоты, проеденные тоской. У меня были любимчики, целый список симпатий, я знала, какая страница поможет мне снять напряжение, утолить жажду, удовлетворить желание, и порой я сразу ее находила или же долго листала книгу, стараясь унять нервную дрожь, которая у меня обычно появляется от сильного голода, – это тоже был голод, голод по словам, и я объедалась «Путешествием» Бодлера, «Максимами» Ларошфуко, финалом «Береники». Да, Луи, в моем меню была отборная классика! Но насыщал меня не только французский язык, если так подумать. Возможно, даже больше удовольствия мне доставляли стихи на английском и итальянском – так тело незнакомца, таящее неведомые наслаждения, влечет сильнее.

Страница