– Пошли! Ерунду говорите. Рубин, ерунду. Пошли. Да,
пошли. Надо идти, нельзя ждать. Надо идти.
– Не поимей обиду, лейтенант. Иду я…
Снег проваливался под их ногами, и Кузнецов, шагая, слышал
неотступное сопение Рубина за плечом и похрустывание снежного наста под его
валенками и, глядя в холодную пустынность затихшей ночи, подумал, что все, что
он делает сейчас, делает не он, а кто-то другой, и он сам и Рубин выполняют эти
приказы в необходимом обоим успокоении. И в длинных, волнообразных переливах
поземки по степи, в покачивающейся перед глазами тихой пустынности не
подсвечиваемого ракетами снега было тоже смутное успокоение, счастливое,
короткое безмолвие давно свершившегося и теперь ушедшего - и теплая, вязкая
пелена наплывала, обнимала его мягко. Но в эту кротость отдыха, в мягкую
скорлупу забытья проклевывалось солнце, металось беспокойно в стороне и потом
расплавлялось, горело золотистыми искорками, поблескивало сквозь липы в голубых
лужах после летнего дождя в каком-то далеком и милом переулке, - что это был за
переулок? - и чьи-то брови, похожие на выгнутые полоски, на знакомом лице, и
чей-то голос звучал в солнечном утре: "Кузнечик, родненький!.. Ты знаешь,
куда идем? Над душой насильничаешь?" - "Какой я кузнечик? Что это за
детское, игрушечное слово?.. Нет, куда мы идем? Куда мы так долго идем?
Куда?"
И Кузнецов очнулся, раскрыл глаза. Вокруг - тишина, снег и
хруст шагов в ушах…
Он огляделся в испуге, вблизи услышав равномерное движение
Рубина, ужасаясь дремотному беспамятству, и остановился.
Рубин тоже остановился. Переглядываясь, они молчали. Рубин
свистяще дышал.
– Рубин, - еле ворочая языком, проговорил Кузнецов, -
идите метрах в десяти правее. Там смотрите, а то…
Он не уточнил, что значит "а то", оно означало
ясное обоим: "А то придем в траншеи к немцам".
– Не соображаем мы в дреме ничего, товарищ лейтенант, -
покорно произнес Рубин и, утопая ногами в сугробах, зашагал вправо от него, а
Кузнецов, снова боясь забыться, стараясь не терять ощущение опасности,
отрезвившее его, подумал:
"Почему он сказал, насильничаешь над душой? Да, да.
Рубин, больше всего боюсь показаться слабым, больше всего перед тобой и перед
другими боюсь показаться слабым, и все делаю не я, а кто-то другой, а я не
знаю, кто этот другой во мне. Я не знаю его и не хочу знать, пусть будет так!..
Рубин, пойми меня, я тоже ничего сейчас не соображаю, но мы дойдем до балки и
успокоимся - сделали все… Хотя я уверен, что это совсем бессмысленно! И поэтому
понимаю, что виноват перед тобою. Рубин!.."
Сухие строчки просекли за спиной тишину ночи - и эти звуки
качнули Кузнецова вперед. И еще в зыбком полусне, в полуяви он моментально
определил, что стреляли сзади, и с первой мыслью, что незаметно прошли боевое
охранение немцев, он, толчком инстинкта брошенный на землю, сдернул с шеи
ремень автомата, крича:
– Рубин, назад!
Но тут же увидел: Рубин со всех ног бежал к нему от края
балки.
– Лейтенант, лейтенант, наши что-то!.. Глянь! Назад
погляди!..
– Рубин, туда… за мной! - скомандовал Кузнецов, уже
слыша разрозненное шитье автоматов позади, звонко грохнувшие там один за другим
разрывы гранат; он кинулся назад, к воронке, в направлении двух
бронетранспортеров, куда ушла группа Дроздовского, на бегу соображая: "Что
они? Напоролись на немцев? Неужели не смогли пройти?"
Потом из-за спины с окраины станицы гулко и грубо задудукал,
всколыхнул степь крупнокалиберный пулемет - вся степь ожила огнями, торопливо
расширялась и суживалась, выскакивали над самой головой светы, расталкивали,
раздвигали темноту неба, и вкось скакали перед Кузнецовым и Рубиным собственные
тени, на которые бежали они, наступали и которые бестелесным скольжением
уходили от них.
– Рубин, к бронетранспортерам, правее! - выкрикнул
Кузнецов, заметив бомбовую воронку и справа затемневшие бронетранспортеры, где
пунктирно просекалась выстрелами поземка.
Опять с рассыпчатым аханьем лопнули разрывы гранат впереди,
заспешил тонкий клекот смешанных очередей, и Кузнецов, задыхаясь, подбежав к
бронетранспортеру, увидел отсюда все.
Какие-то люди цепочкой отбегали от подбитых немецких танков
к двум гусеничным машинам на бугре, до деталей выпукло освещенным ракетами, а в
пространстве за подбитыми бронетранспортерами, близ кладбища немецких танков в
низине, темнели, ползали по снегу несколько человеческих фигур, и оттуда
басовито частили наши автоматы по двум машинам, по отбегающим к ним немцам.
Одна машина, с повисшими на бортах телами, заработала мотором, тронулась с
места, начала разворачиваться, поползла с бугра; другая по-прежнему стояла, и
от нее лихорадочно отделялись вспышки - немцы простреливали автоматным огнем
низину
– Рубин! По машинам!.. Бей по ним! - крикнул Кузнецов,
с бешеным злорадством впиваясь онемевшим пальцем в спусковой крючок - приклад
автомата отдачей заколотил в плечо, и степь ослепленно качнулась в этом огне.
Неимоверным усилием он остановил себя, чтобы не выпустить целый диск одной
строчкой.
– Гадюки! Змеи!.. - хрипел возле плеча Рубин. - Душить
вас мало, руками душить!..
– Рубин, гранаты!.. Рубин, кидай в машину!.. Быстрей! В
пламени очередей плясал сбоку багровый блеск крепких зубов Рубина, его большое,
злобное лицо, опьяненное, притиснутое скулой к ложе автомата. Но в первый миг
Рубин не услышал, видимо, команды, и Кузнецов, ударив его в плечо, закричал
неистово и разгоряченно: "Гранаты! Гранаты!" И лишь после того
срезанно оборвалась автоматная очередь - правая рука Рубина стала рвать,
выворачивать карман шинели, потом, отскочив на два шага от бронетранспортера,
он, скособочась, выдернул чеку, с хрипящим горловым выдохом швырнул гранату в
сторону бугра. И, сразу выхватив вторую гранату, с сумасшедшим замахом бросил
ее следом. Два разрыва, один за другим, красным плеснули по скату бугра -
гранаты не долетели до машин.
– А-а, стервы ползучие!
Рубин, крича, хватаясь за автомат, лег рядом с Кузнецовым
под гусеницы бронетранспортера, хлестнул по машинам длинными очередями.
Понимая, что они оба быстро расстреляют все патроны - ни одного запасного диска
не было, - Кузнецов подумал тотчас: надо продвигаться туда, к низине, где под
огнем лежала в снегу группа Дроздовского, хотя и ясно уже было, что он и Рубин
отвлекают на себя внимание немцев. Но одновременно с сознанием этого слух его
улавливал поредевшие ответные выстрелы наших автоматов из низины. И, оторвав
палец от податливой упругости спускового крючка, он приподнялся на локтях,
крикнул:
– Рубин! Оставайся здесь!.. Отвлекай на себя! Я туда, к
ним! Понял меня? Слышишь меня? Береги патроны, рассчитывай!.. Я к ним…
– Беги, лейтенант, быстрей. Тут я буду, - выдавил
ожесточенно Рубин, и нечеловеческий оскал его лица сдвинулся, изобразил подобие
улыбки. - Полежу тут!.. Еще бы пару дисков, лейтенант, я бы их, гнусняков, как
клопов расклевал!