– Кто может сказать - где! Искали вокруг воронки, но не
нашли, - ответил Кузнецов, обращаясь не к Дроздовскому, а к Уханову, который,
сидя близ немца, с углубленным старанием оттирал рукавом ватника изморозь с
затвора автомата. - Думаю, к немцам не ушел! Пополз, наверное, к нам, но сил не
хватило. Или застрял на полпути. Или дополз до окопов боевого охранения. Одно
из двух.
– Надо искать! Обязательно искать! - с придыханием
выговорил Дроздовский. - И найти его, Кузнецов! Я связался по рации с капэ
дивизии и доложил, что мы идем сюда. За ними. Так вот что мне приказали: как
только вынесем, не медля ни секунды доставить обоих на капэ. Вместе с "языком".
К начальнику разведки! Да, искать, Кузнецов… Во что бы то ни стало! Пока не
найдем второго, мы не имеем права уходить отсюда!
– Надо не здесь искать, а всех уводить отсюда! Пока не
рассвело! Пока мы всех до одного не оставили в этой ловушке! - перебил его Кузнецов.
- Не ясно разве, от воронки двести метров до немцев! Все и без бинокля
просматривается из станицы. Как только затихнет, всем быстро назад - к двум
бронетранспортерам - и перебежками за танками - к орудию! Здесь надо было
раньше искать, а не бегать дуриком по степи! Двух бронетранспортеров найти не
могли!
– Согласен, лейтенант, - спокойно сказал Уханов, очищая
рукавом затвор автомата.
Кузнецов намекал на ошибку Дроздовского, на то, что он со
связистами запоздало пришел сюда, отклонился в сторону от бронетранспортеров и,
таким образом, некстати вызван был огонь немцев, устроена никому не нужная
кутерьма в тот момент, когда надо было выносить разведчика.
Дроздовский с минуту безмолвно покусывал губы, затем
произнес с непрекословной убежденностью:
– Пока я жив, я отвечаю за батарею! Отвечаю я,
Кузнецов. В том числе и за твою жизнь…
– Вот даже как! Нет, не за меня, комбат! Как-нибудь
отвечу за себя и своих сам, если повезет!.. - несдержанно ответил Кузнецов и
сразу осекся. Он не хотел продолжать разговор в присутствии Зои и связистов, не
хотел проявлять при них открытую свою неприязнь к Дроздовскому - Прекратим на
этом, комбат! - сказал он. - Говоришь, искать?
Крупнокалиберный пулемет на окраине станицы методичным огнем
прошивал, сек пустынную степь левее воронки, и густой свист пуль не отдалялся,
а будто застыл на месте, не сдвигаясь в найденном секторе.
– Значит, комбат, хочешь, чтоб мы искали? - повторил
Кузнецов.
Связисты с тревогой поворачивали к нему головы, и, оторвав
от коленей костяное, в сизых пятнах обморожения лицо, настороженно и исподлобья
вникал в звуки его слов пленный немец, и Зоя поднялась, с беспомощным вопросом
в округленных бровях глядела сплошь темными под белой шапкой глазами.
"Что она так всматривается в меня?" - подумал
Кузнецов, отворачиваясь.
– Ну, так решено! - с непонятным противоестественным
спокойствием проговорил Кузнецов. - Я останусь здесь с Рубиным. Еще раз
осмотрим местность. А вы, как только стихнет, к черту, к черту отсюда! Уханов,
поведешь их! А то опять заплутаются в трех соснах!
"Сумасшествие какое-то, безумие какое-то, - подумал он,
внутренне трезво сознавая непоследовательность в своих решениях. - Что со мной
происходит? Я перестал владеть собой? Я знаю, что бессмысленно искать
разведчика, но соглашаюсь, сам хочу сделать это?.."
– Да, искать. Отдайте, Кузнецов, приказ Рубину
тщательно осмотреть местность. А мы подождем!
Дроздовский нервно подергал ремень на своей узко-девичьей
талии, отошел в сторону и долго стоял на скате, прямой, непроницаемый, опасный,
как бы непогрешимый в приказах, в непоколебимом упорстве. Сказал:
– Не мог второй разведчик далеко уйти. Мы не имеем
права докладывать в дивизию, что оставили его, не имеем права уходить без него!
Возьмите с собой еще связистов, Кузнецов!
– Лишнее, - ответил Кузнецов. - Хватит нас двоих! На
кой черт вчетвером будем немцам глаза мозолить?
– Комбат…
Зоя осторожными шагами прошла так близко мимо Кузнецова, что
задела полой полушубка его шинель, стала перед Дроздовским, заговорила тихим,
просительным голосом:
– Надо уносить хотя бы этого разведчика, с ним очень
плохо. Он обморожен, большая потеря крови. Не знаю, найдем ли мы в живых
второго, но надо этого…
– Встать, сапог фрицевский! - скомандовал Уханов и
сильным толчком руки поднял немца с земли, по-медвежьи встал сам, закинул
автомат за плечо. - Давай потопчись, попляши, сволочь, пошевели ногами, а то
окочуришься раньше времени! Двигай, двигай, как молодой!
Он резко потолкал, поводил по дну воронки немца и вдруг, отпустив
его, косолапо загребая валенками, всей грузной фигурой придвинулся к
Дроздовскому, слегка отстранив Зою, но при этом с добродушной ленцой
заулыбался, выказывая стальной зуб.
– Ты о себе всю правду знаешь, комбат? Никогда об этом
не думал? А ну-ка, Зоя, отойди, умоляю, а то застесняюсь…
– Уханов… Уханов! - Она не отходила, а, чуть выставив
грудь, почему-то с испугом заслонила Дроздовского своей тоненькой, напрягшейся
фигуркой, защищающе отстраняя глазами Уханова. - Что вы хотите? Зачем?
– Отойди, Зоечка. Что я могу с ним сделать? Смысл? Не
вижу Я сержант, он лейтенант. А уставы мы с комбатом назубок еще в училище
вызубрили. Так вот…
Уханов тихонько отодвинул ее и тут же, наклонясь к прямому,
как у гимнаста, плечу Дроздовского, сказал ему что-то неуловимо и кратко, потом
добавил отчетливее:
– … А если тебе начхать на всех, кто остался из твоей
батареи, то все равно головкой, головкой, а не задним местом соображай. И тогда
докладывай в дивизию по-умному.
– Что ты сказал?.. - Дроздовский, некрасиво искривив
лицо, порывисто, едва не упав на крутом скате, отклонился назад, повторяя
пронзительным голосом: - Как ты сказа-ал?
– Тихо, тихо, комбат! - успокоил, улыбаясь одними
глазами, Уханов. - Мы сейчас можем по душам поговорить. Не строевые занятия в
училище. До Бога - очень близко. Всевышний - свидетель. И никакого нарушения
устава. Твой приказ не обсуждают. Но просто знай, что я думаю о тебе, комбат.
На ус намотай, когда-нибудь пригодится!..
– Перестань, Уханов! Хватит! - с решимостью вмешался
Кузнецов и, подойдя, дернул за ремень Уха-нова. - Хватит перед немцем!..
Посмотри-ка на него. Что с фрицем - с ума сходит?
Дроздовский стоял, вытянувшись, с побелевшим, истончившимся
до худобы лицом. А немец, как заведенный, замедленно и тупо покачивался на
одном месте, перебирая меховыми сапогами, неистово бил себя кулаками по толстым
предплечьям, а его вслушивающиеся глаза, ловя звуки чужой речи, становились
дикими, остекленелыми, перебегали с Уханова на Кузнецова, решив, очевидно, что
речь между ними шла о нем, о его судьбе, и, как в сердечном приступе, широко
разевая рот, дышал все убыстренной, но неожиданно шатнулся вбок, подкошенно
повалился в снег, выхрипывая какие-то нечленораздельные слова, из которых можно
было понять только: "Рус, швайн, их штербе, эс ист кальт" (1).