Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 140

Мир праху их творческих вожделений.

А что вспоминать – свой растянувшийся на несколько лет позор?

Но не мог он не вспомнить день условного распределения по специальностям, когда его подозвал Бусыгин.

Только что рассказывал школярам-богомазам о войне на море, потом искренне горевал об участи линкора «Марат», недавно разрезанного на металлолом, а когда богомазы разошлись к своим мольбертам, подозвал Германтова.

Никого вокруг не было, и Германтов, внутренне напрягшись, сразу понял, что услышит от Бусыгина, вертевшего в сильных тёмных узловатых пальцах свой янтарный мундштук, грубую и обидную, но – зато! – окончательную правду… Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, так?

Стол, заваленный всякой всячиной; обеденные судки, тарелки, банки, две широких кисти… И на краю – знакомая сумка-планшетка.

Разговор получился короткий.

Хотя какой разговор? Говорил один Бусыгин, говорил глухо, как бы сочувственно-жалостливо, а смотрел – с укоризной; запомнилась из того, что он сказал, лишь одна фраза, зато какая:

– Поверь моему глазу и опыту, Германтов, поверь, это неизлечимо, – вид у самого Бусыгина был болезненным, лицо осунувшимся, меж серыми, как пересохшая глина, губами изгибалась трещина рта. – Ты кастрат живописи.

Более обидного слова, по первому впечатлению, было бы не подобрать – кастрат! Заклеймил, спасибо; но справедливости ради стоит отметить, что не один Германтов был в тот день заклеймён.

Приговор Бусыгина означал, что каторжная, мучительно тупиковая возня с масляными красками прекращается, стезя художника-живописца ему при явной, если не чрезмерной, живописности его сознания, столькими красками переливавшегося, заказана, а вот акварель с рисунком никто у него не собирается как будто бы отнимать – пожалуйста, дерзай, если хочешь и можешь, дерзай – с сомнительной перспективой поступления затем на архитектурный факультет.

* * *

Кастрат живописи? Несколькими днями позже он, воспроизводя наново сцену в углу рисовального класса, у стола с недоеденным обедом – сладко пахло капустным супом, на тарелке – пол-огурца, надкусанная редиска, – даже преисполнился благодарностью к опыту и глазу Бусыгина: кастрат живописи… «Да, артачиться тут было бы глупо, умри, а лучше не скажешь», – подумал Германтов и вспомнил Анюту, тембр её голоса, интонацию; мысли о собственной несусветной бездарности давно сверлили, однако, как ни странно, самолюбие Германтова, как сам он сразу почувствовал, приговором Бусыгина не было задето. Он и сам ведь всё о скудости своих художнических потенций знал, потому и был благодарен Бусыгину за освобождавшую откровенность. Выскажи тот что-то несправедливо бестактное, хамоватое, Германтов, возможно, обиделся бы, но Бусыгин, пусть и грубо, но предъявил ему то, что в доказательствах не нуждалось, то, что было одновременно и обвинением, и оправданием, и, если угодно, пожеланием удачи. Ничего не поделаешь: пожизненно дисквалифицированный, он отныне будет любить живопись не непосредственно, с трепетно активной кистью в руке, а лишь умозрительно. И – ничего чрезвычайного: на архитектурный так на архитектурный; пилон, обстроенный колоннами, своды, лестница, по которой он взбегал каждый день, – вот вам и архитектура? О, он жил уже на другом берегу Невы, на Петроградской стороне, привыкал к «правобережному», молодому городу и уже незаметно для себя этот город считал своим. Он часто выходил из замкнутого вычурного контура Петропавловской крепости через чудесные Невские ворота в волшебно просторный мир, смотрел из-под тёмных гранитных стен крепости на водную гладь и затенённую ленту дворцов левого берега, на мосты, на златоглавый собор над крышами, на золотую иглу, смотрел и счастливо прогуливался по пляжу, где когда-то консультировал и вразумлял своих студентов, раздевшись до трусов, Лев Руднев; о смерти Руднева вскоре сообщат газеты…

Так что же такое архитектура, друзья мои?

Неудобные вопросы и неясные мечты с ранней юности преследовали, поднимали и травили душу – преследовали и, растравливая, меняли; что-то вызревало в нём, что-то томило, манило, но пока никак не мог он уразуметь, куда же звали его противоречивые чувства. Покорно, помучившись, но смирившись с неизбежным, поменял школу на Бородинке на СХШ; поменял, не понимая, что ждёт его. «Германтов-Лермонтов! Не забывай нас, Германтов-Лермонтов!» – вдогонку вдруг прокричал ему болван Шилов, и прощальный крик его долго звенел в ушах; тоже случайное совпадение звуков… Томление, переизбыток смутных желаний и печаль, печаль: низкие тучи угрожающе темнели, давили, и пасмурно поблескивала Нева, и загодя он словно узнавал безрадостный итог своей жизни; и – только что замирало, падало, а уже вновь колотилось сердце, и не боялся он уже безотрадного своего будущего, а хотел сблизиться с его тайной.

* * *

Пока он, остро оточив карандаши, упорно тренировался: рисовал в вестибюле Академии художеств массивный, поддерживающий своды пилон со спаренными ионическими колоннами на углах, старательно вырисовывал своды, ступени лестницы, уходившей за пилон и вверх, сворачивая налево…

Куда вела лестница? На архитектурный факультет, куда же ещё?

Кстати, с детских лет ему нравились архитекторы, коллеги и гости Сиверского, нравилась их весёлая одержимость непонятным, с колдовским ореолом делом своим, ему лестно было бы войти в их профессиональный круг, да и красоты и загадки архитектуры издавна, ещё с разглядывания старинных гравюр, его покоряли, прогулки же по городу и вовсе оборачивались для него никогда не кончавшимися приключениями познания… А зачем далеко ходить? – гулкие периметральные коридоры с шарнирами угловых лестниц, акустические фокусы в круглом дворе… Здание Академии художеств, само это «умное», непостижимо умное и захватывающе мощное, изначально наполненное тайными энергиями и до сих пор живущее ими здание Вален-Деламота, как ощущал опять-таки издавна Германтов, уже почти два века было и образным, и реальным воплощением настоящей архитектуры.

* * *

Сдал экзамены вполне пристойно, помогла какая-никакая выучка СХШ; за рисунок вестибюльного интерьера, за гипсовую голову Люция Вера и за акварельный натюрморт с рыжей глиняной кружкой, медным кувшином, луковицей и зелёной тряпкой получил твёрдые четвёрки…

Нашёл себя в списке поступивших…

И зачисление, само формальное зачисление, было не без приятности.

– Германтов? – переспросила с улыбкой интеллигентная пожилая женщина с седым пучком на затылке, секретарь факультета, занося в журнал необычную фамилию. – Что-то напоминает о Прусте…

– Почему не о Лермонтове? – автоматически парировал, будто бы по мгновенной подсказке Шилова.

Опять заслужил улыбку.

Кстати, кстати, не только Шилов тогда его реакцию спровоцировал… – накануне встретился в академическом коридоре Шанский. Он узнал Германтова, так-то, давней минуты славы на школьной перемене, у большого окна, Шанскому было достаточно, чтобы Германтова запомнить… Он и имя запомнил, хотя минуло с той славной минуты несколько лет.