Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 141

– Привет! Тебя поздравлять или жалеть? – скороговоркою спросил, по-театральному подбоченясь, Шанский, но ответа на вопрос не стал дожидаться; быстро, но внимательно присмотрелся к нему, всё же давно не виделись, – открытый, высокий и чуть выпуклый лоб, широко разнесённые прозрачные глаза, еле заметные редкие узкие усики, – и пошутил в своём духе: – Тебе бы, Юра, кривые ноги, – сказал Шанский, – и смог бы ты сыграть Лермонтова.

Проходная коридорная шутка, бессодержательная: он ведь не в театральный институт поступил, чтобы лицедействовать. к тому же, на беду, ноги у него стройные. Но – спасибо за пустячок! Настроение почему-то приподнялось, не с кем словом перемолвиться и – вдруг… И смешно, смешно, не таким уж болваном был, оказывается, Шилов; Германтов-Лермонтов, если Шанскому поверить, – не пустое созвучие.

В приподнятом настроении он и пришёл в деканат регистрироваться… И был награждён улыбкой, ассоциативным упоминанием Пруста… И нашёл, чем на милую секретарскую расположенность отреагировать; нет, не надо было его жалеть, всё складывалось удачно – разве секретарская улыбка не подарила ему улыбку самой судьбы?

И – вот оно, первое октября!

Экзамены прошли гладко, начало занятий тоже не предвещало трудностей, о, студенческие годы начинались безоблачно: он ведь, специально не готовясь, отлично был подготовлен! И книг с гравюрами прекрасных городов, получается, не зря налистался, отрепетировав многие из будущих своих путешествий, и Витебский вокзал чудными формами своими с детства его воспитывал, и Сиверский ещё в незапамятные времена придавливал ему плечо горячей ладонью, внушительно сообщал: «Это готическая арка, это – контрфорс, а это, Юрочка, – аркбутан»; да и сколько самостоятельных раздумий-догадок уже посетило его, сколько неожиданно важного для себя он, проникавшийся на свой страх и риск тайнами архитектуры, которые, как привидения, бродили по знаменитым зданиям, он, непроизвольно выстраивавший свой образ мироздания – чаще всего в сознании впечатляюще вспухал симбиоз Собора Парижской Богоматери и Витебского вокзала… Да, и образ мироздания он выстраивал, и непрестанно писал-переписывал свою картину мира искусств. О, Сиверский красивыми словечками напичкал его память, несомненно, но он ведь немало почерпнул и из внезапно завязывавшихся бесед с Соней, из случайных её высказываний, а изучение увражей, ордеров и прочего и прочего становилось теперь естественным продолжением-развитием волнующих детских влечений и увлечений. Он естественно и быстро обживался на факультете, и хотя он поступил без явной протекции, все, кому надо было бы это знать, знали, конечно, что он пасынок самого Сиверского, великого и ужасного, как поддразнивали Якова Ильича близкие друзья на пике его карьеры. Что же до них самих, до друзей Сиверского, то они, знавшие Германтова с детства, с благостных, как могло ему тогда почудиться, времён вечеринок с разноцветными воздушными шарами и райскими птичками-рыбками, превратившись в учителей, были добры и внимательны к нему, подбадривали на консультациях. Жук – пока это был аванс – пообещал взять в свою мастерскую, Левинсон пригласил на юбилейную свою выставку, красавец Сперанский, обстреливаемый томными взглядами студенток, обнадёживающе улыбался не только им, но и ему, Германтову, а Фомин, Игорь Иванович Фомин, заведующий кафедрой как-никак, однажды по-свойски и будто бы между делом спросил, изящно закинув ногу на ногу, отведя в сторону руку с сигаретой и колюще нацелив весёлые глаза:

– Юра, ты, надеюсь, созрел?

А уточнил вопрошавшую мысль, понизив голос и перейдя на французский язык, дабы подчеркнуть доверительность беседы:

– Разве не пора рукава засучить и снести Храм Спаса на Крови, чтобы не позорить Петербург азиатчиной и открыть наконец вид с Невского на дом Адамини?

– Я подумаю, – счастливо загораясь, в тон игривому Игорю Ивановичу по-французски ответил Германтов, даже лоб нахмурил, дабы доказать свою озабоченность вопросом Учителя.

– Юра, вандалистски-возвышенный вопрос, пусть и в шутку заданный, стоит, по-моему, воспринять как знак масонского посвящения, – обнадёжил Штример.

Архитекторы принимали его в свой круг?

Ещё и польстило обращение Фомина по-французски… Фомин дал ему возможность продемонстрировать своё очевидное конкурентное преимущество?

Впрочем, перед кем – преимущество? Кому в Академии художеств нужен был его изысканный французский язык?

Никому, кроме него одного… И кстати, ещё и раньше, в СХШ, бывало, когда одолевали мучительные сомнения относительно своей предназначенности, ему, как ни странно, ибо русский был его родным языком, думалось, что разговор с кем-нибудь по-французски смог бы принести облегчение, как если бы сам этот иноязычный опыт общения помог бы ему – искренне и не стыдясь – излить душу; несколько раз он мысленно беседовал с Соней, а как-то ему захотелось вызвать из небытия своего прадеда, винодела Жака Валуа, и вызвать захотелось вовсе не ради слёз в жилетку и жалобно-немедленного излияния-облегчения своей души, а для того, чтобы попросту поболтать с ним о том о сём: более чем странное желание: о чём он смог бы поболтать с прадедом – о покинутых им в погоне за длинным русским рублём ландшафтах Шампани или – пуще того – о технологических хитростях брожения северокавказского винограда?

Однако это так, к слову.

Не стоило отвлекаться: он ведь после приговора Бусыгина посчитал, что мучения его – позади. Он постарался забыть, что талантом не вышел, а мама уже не родит обратно; сплоховал, не сгодился – кастрат живописи никак не мог сгодиться на роль художника, однако для архитектурного факультета рисовально-живописных умений Германтову вполне хватало, всё у него на занятиях по искусству шло вполне гладко, уже не между троечками и редкими четвёрочками, а на хорошо и, бывало, даже, на отлично: обмеры памятников, отмывки; с распаляющим до лихорадочной дрожи удовольствием, какое, надо думать, свойственно чудотворцам в момент творения, наслаивал он на ватмане слой за слоем растворённую в воде китайскую тушь… Из тумана наслоений, будто бы из тумана исторического прошлого, нерешительно выступали, обретая, однако, с наложением каждого нового слоя полупрозрачного тушевого раствора узнаваемую объёмность, массивный, тяжеловато-скучный, как рустованный сундук с карнизом, дворец Медичи во Флоренции или изысканный в пропорциях и деталях своих сенаторский дворец, возведённый Микеланджело в Риме, на Капитолийском холме.

Но… Гладко было на бумаге, забыли про овраги?

Овраги не заставили себя ждать.

Легко выучившись трёхмерной азбуке, сносно овладев искусством черчения и простейшими навыками многослойной отмывки, на третьем курсе он угодил в проектный овраг, неожиданно для него – глубокий. Пытаясь выкарабкиваться, начинал понимать, что не только не напишет восхитительные картины, но и не создаст глубоких по пространственным идеям своим проектов… Опять то же самое: он мог с ходу увидеть достоинства и недостатки чужих проектов, он, что называется, чувствовал архитектуру, понимал бессловесный её язык; стоя на городской площади или входя в собор, охватывал мгновенным взглядом увиденное и, спонтанно ухватив в пространственном строении зримых форм главное, главное, но – невыразимое, будто бы читал затем, пытаясь развёртывать скрытые смыслы, необычайно сложный роман. Всё это – замечательно! Но чтобы путно самому проектировать, надо чувствовать нерождённую ещё форму, надо её предвосхищать и делать зримой сначала на бумаге, в макете, а затем, если повезёт, то и в камне; предвосхищая что-то значительное, надо компоновать, остро, оригинально… иначе он не хотел! Но – как, как? Простейшие принципы компоновки, в городской ли натуре, в чужих проектах, прочитываемые его острым и уже намётанным глазом, когда он их, принципы эти, пробовал приложить к своим конкретным проектам, предательски выхолащивались – никакой остроты, никакой оригинальности; с симметрично-осевыми, чемоданисто-коробчатыми схемами ещё куда ни шло, по крайней мере, такие схемы не вызывали у Жука, руководителя мастерской, в которую попал-таки Германтов, возражений, возможно, потому не вызывали, что такие схемы не чужды были самому Жуку, он с терпеливой участливостью кивал, что-то лишь советовал добавить, пририсовывая для ясности аттик или какую-нибудь карнизную полочку жирным цанговым карандашом на клочке кальки, наложенном поверх чертежа, но что мог изменить decorum, какие-то необязательные поверхностные детальки-цацки? Жук, наверное, был поглощён своими заботами, как раз тогда в муках рождался чемоданисто-коробчатый ТЮЗ, а вот в свободных, собранных тайной внутренней энергией формах… Увы, даже Витебский вокзал, дивный пространственный учебник свободных, но спаянных воедино форм, с которым Германтов познакомился раньше, чем нормальные дети знакомились с букварём, уже ничего ему, брошенному на произвол творческой судьбы, не подсказывал. Ничего интересного не обнаруживалось в германтовских чертежах, сколько бы он ни корпел над ними, и ничего «непонятного» не было в них; напротив, понятно становилось сразу, что не в одной живописи он безнадёжен, как кастрат на любовном ложе. «Мало смотреть по сторонам, чтобы искать примеры для подражания, мало их, наглядные примеры, воспринимать извне, не меняясь самому, не ощущая эмоционально-умственного своего отклика на них?» – думал Германтов и опять вызывал из небытия прадеда-винодела, почему-то на незавидную свою участь опять хотел посетовать по-французски; чужой, но ставший таким близким ему язык он почему-то принимал теперь за убежище, где можно укрыться от мук самоуничижения. Мало смотреть по сторонам? Он, с детства завороженный асимметричной композицией Витебского вокзала, никак не мог в самом незамысловатом из своих проектов раскидать объёмы, выделить и подчеркнуть главное в сочетании разных форм – не испытывал внутренних прозрений и практически не умел наполнить Форму, состоящую из множества соподчинённых форм, энергией самой композиции, гармонично уравновесить несопоставимые на первый взгляд массы… С чего начиналось? С простенького и быстро исполняемого эскиза – клаузуры, как называли такое прикидочное задание-упражнение, предварявшее подробный проект, профессионалы: за два дня надо было спроектировать загородный жилой дом-коттедж на лесистом склоне… И склон с деревьями Германтов неплохо изобразил, по небу поплыло закатное кучевое облако, облако эффектное… Многим оно понравилось, подходили, хвалили, а вот дом… Самым невнятным в скороспелом том курсовом проекте оказался сам дом.