Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 143

– Кастрат архитектуры. Кто же ещё, кто? – переспрашивал он себя в самолюбивой обидчивости, в обидчивости на свою судьбу.

И уж точно кастратом почувствовал он себя на проектной практике в большом многоколонном здании.

Какая жестокость!

С него и так было довольно учебной академической пытки, а тут ещё всему «Ленпроекту» предлагалось убедиться, что пасынок покойного Сиверского – бездарность. Ему казалось, что все в «Ленпроекте», все мастера с замедленными походками и бойкие подмастерья, только и думали о нём, причём думали при этом одно и то же: уничижительное, обидное; все злорадно следили за его позорными мучениями, о, это ведь и впрямь была квинтессенция позора, его будто насильственно раздели, измазали дёгтем, вываляли в перьях. Даже воспоминания о тех далёких днях проектной практики были теперь унизительны и мучительны: ему поручили переделать четырёхквартирную жилую секцию в двухквартирную, с квартирами большей площади, поручение – элементарное, а он, бесталанный, провозился с этой ерундой целую неделю, тогда как Васильев, Клипиков, Фронтинский, Соснин… Разве он не кастрат? У них всё, что делали они, получалось, как нельзя лучше, а уж как быстро! Даже внезапные попойки не мешали производственному процессу, а уж на трезвые головы… Пока Германтов в беспросветных муках искал начальную схему перепланировки, они до деталей успевали раздраконить свои задания и в рабочее время, расширив обеденный перерыв, успевали погреться на пляже крепости, взять напрокат лодку и – мимо Кронверка, огибая Заячий остров… Вернувшись, они могли ещё и беззаботно поиграть в кости, потом Фронтинский принимался, провоцируя общий смех, сочинять вслух объяснительную записку по поводу собственных утренних опозданий, обычно выдержанную в лирическом жанре: погода была солнечная, пели птицы, и я их голосами заслушался. А он, кастрат Германтов, пока другие, сделав дело, валандались и веселились, безнадёжно корпел над подрамником, лишь завистливо поглядывал на свежеиспечённые чертежи остальных практикантов. И вообще было чему ему поучиться, поглядывая на чужие свершения! До чего же эффектно утопали в туманной мягкости своей фасады или перспективы, которые в кратких паузах между бурными, сотрясавшими многоколонный дом служебными романами успевали цветисто задувать из пульверизаторов баловни «Ленпроекта» – небрежно одетый, нагло-напористый, порывисто-быстрый смугло-цыганистый бородач Маслов, пижонисто-модный и неторопливо-степенный Михайлов. Как вольно приплясывали в их руках кисти, с какой неиссякаемой чувственностью сжимали они, сравнимые с божествами, резиновые груши своих, с безошибочной прицельностью и укрывистостью брызгающих пульверизаторов. А Германтов? Стыдливая горькая обида на ошибочный жребий и на себя, жертву жребия, неумеху, пробила все защитные оболочки его души и угнездилась глубоко-глубоко; но в конце-то концов, мало ли что могли подумать о нём другие, способные, даже – талантливые; главной была ведь его самооценка, а он сам себя так корил, так унижал; и в какой же ряд мог бы поместить теперь себя, кастрата архитектуры, Германтов?

К депрессивным мукам его добавлялось и любовное разочарование: в той же мастерской «Ленпроекта» с окнами на Петропавловскую крепость склонялась над своим подрамником Галя Ашрапян; она, располневшая, поблекшая, тоже как-то виновато улыбалась Германтову, когда их взгляды встречались; она не походила на себя, прежнюю, на ту прекрасную Галю, которую Зевс уносил на бычьей своей спине.

* * *

И тут случай – счастливый случай: в гулком каменном коридоре, у затемнённой железной лестницы, ему снова, как в день зачисления на архитектурный факультет, повстречался Шанский.

Но сначала, за мгновение до материализации из сумрака Шанского, Германтов в коридоре увидел девушку ли, молодую женщину – неземную по стройной выразительности своей, высокую и вовсе не бестелесную, но – будто невесомую, с грациозной, стремительной и лёгкой походкой; на ней, чуть покачивавшейся в узких бёдрах, колыхалась колоколом длинная свободная цветастая юбка, торс был обтянут тёмным тонким свитерком, и тёмно-русые, густые, словно собранные в лепной массив волосы тоже слегка колыхались при ходьбе всей скульптурной формой своей, но… она, будто бы и не касаясь подошвами тускло отблескивавших серых плит каменного коридорного пола, шла впереди, Германтов не мог увидеть её лица… «Если бы туфли у неё были не на плоской подошве, а на каблуках, она была бы, пожалуй, чуть повыше меня», – машинально примерил её к себе Германтов, почувствовав, что какие-то нити уже невидимо протянуты между ними, им и ею, удалявшейся, он представил даже, что они идут по улице рядом, на спутницу его восхищённо смотрят встречные мужчины, он, не видевший её лица, был уверен, что она красива, прелестна… вот она – подумал даже, – его судьба.

Судьба удалялась.

– Юра, – с места в карьер и сугубо в своём духе начал, однако, Шанский, смерив взглядом с головы до ног удалявшуюся фигуру и принимая по обыкновению своему театральную позу, – я имени её не знаю, но я – покорён, так же как и ты, покорён, она, таинственная незнакомка, действительно достойна восхищения! И нельзя не ощутить её магнетизм, она притягивает к себе, – прошептал, – любовь, ревность, смерть. Кстати, – глаза хищно сверкнули, он картинно хлопнул себя по лбу, – я капустник со сценкой из «Отелло» готовлю, пожалуй, её стоило бы пригласить на роль Дездемоны, у неё такая длинная шея, – но тут же Шанский круто поменял тему: – Юра, ты не хотел бы повторить мой трусливо-праведный путь?

Удивлённый, молча ждал продолжения.

– Я ведь не потянул архитектурный воз, позорно с третьего курса сбежал, но не стыжусь, не жалею: ничего безвольно покинутая, вероломно преданная мною архитектура не потеряла. Почему бы тебе тоже не отречься от зодческой тягомотины, не сбежать на искусствоведческий? У тебя, по-моему, мозги как раз в ту сторону сдвинуты, возбуждены искусством.

Неужели он сбросит с себя позорную шкуру кастрата архитектуры?

Шанский, похоже, прознал о его мучениях и почему-то пришёл на помощь… Какой альтруист… Нет, заинтересованная симпатия возникла, наверное, на той школьной перемене, когда он стоял в потоке света, у большого окна. Германтов всё ещё молчал, переваривал: Шанский был уже на последнем курсе, был звездой факультета и, покидая академию с дипломом в кармане, захотел передать звёздную свою эстафету? Передать ему, именно ему, Германтову, так сказать – в достойные руки? Мелькнула сценка: монументальный белобородый Тициан, обнимающий напутственно Веронезе. Но за что, за какие такие достоинства Шанский выбрал именно его, Германтова, пригорюневшегося, разуверившегося в себе самоеда Германтова, на роль продолжателя – продолжателя чего? Да и не только выбрал, но и, как показалось, уже был почти что готов обнять. Всего-то за две-три случайные французские фразы, пусть и фонетически безупречно произнесённые у большого окна, на школьной перемене? Сколько мыслей-сомнений пронеслось в голове… и ещё он опять и совсем уж невпопад подумал о царственно удалившейся незнакомке, вдруг мучительно остро, прямо сейчас, немедленно, захотел увидеть её лицо; и… разве Шанский, ещё студент как-никак, даже при недюженности и гибкости своего ума, при всей своей языковой яркости, многочисленных знакомствах и растущей влиятельности в среде оттепельной богемы, ведал формальными переводами с факультета на факультет, зачислениями…