Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 139

Да и Махов тогда уже тяжёло болел.

Окурил… О, острые запахи, так счастливо возбуждавшие Германтова в домашней мастерской Махова, теперь казались слабыми, какими-то неживыми, словно выветривались из памяти. Здесь же, в классе СХШ, воздух вообще был заменён густым многолетним коктейлем из затхлого духа, паров скипидара, олифы, лака; свежий воздух, казалось, и вовсе не просачивался сквозь щели в окнах. В вечной запущенности и тесноте сгрудились тёмные ветхие, изрезанные перочинными ножами столы – между старательно и, можно сказать, со вкусом вырезанными-выгравированными перочинными ножичками именами и матерными ругательствами попадались и угольные буквы-слова, любовно выжженные умельцами-шрифтовиками с помощью солнца и сильного увеличительного стекла. Тут же беспорядочно, вразброс, стояли рассохшиеся мольберты, – почти все без регулирующих наклоны планшетов-досок винтов – и давным-давно заляпанные разноцветными масляными затверделыми кляксами тумбочки, на них – выдавленные тюбики, палитры с многослойным и многоцветным хаосом, следы вдохновений ли, каторжного труда. Давно не крашенный пол, у стен – два стола с вечными натюрмортами, с традиционными тазами, кувшинами, картофелинами и луковицами, в углу, впритык к двери в забитый древними чудесами чулан – там, к примеру, недавно обнаружились билибинские эскизы к оперным декорациям «Царя Салтана», – обтянутое пыльным, вылиняло-синим сатином ступенчатое возвышение, где иногда усаживались мускулистый натурщик или оплывшая круглозадая натурщица, а когда нарисовать надо было портрет, появлялся позировавший самому Репину старик, чьё тёмное удлинённое лицо было собрано из глубоких морщин. Рядышком, всего-то за стеной с высокими немытыми окнами, сияло солнце, ветерок налетал с Невы, и закипала листва в Румянцевском садике, и распускались бледные тюльпаны на комковатой клумбе, и журчал-струился, как где-нибудь в Альгамбре, фонтан, бывало даже, что на ветхой деревянной тёмно-зелёной эстраде в глубине садика не ко времени гремела духовая музыка. А тут, по эту сторону фасадной стены – убежище-пещера для малолетних отшельников, обилие странно-функциональных предметов культа: и пещера для возвышенного уединения, и художественная бурса, жестокая бурса, где в выучке по любви ли, по принуждению никому из бурсаков не давали спуска, разве что зуботычинами не награждали, вымоченными розгами не хлестали. Как быстро всё ему опротивело… Так или почти так издавна выглядели, наверное, все учебные мастерские рисовальщиков-живописцев, в этом довольно-таки стандартном – неряшливо-тесном и пахучем – учебном классе надлежало испытывать на прочность свой дух, готовить себя к созданию чего-то невиданного, возвышенного.

И как же шла подготовка?

Неважно… Масляные пейзажи и натюрморты получались у него какими-то жидкими, мазкам недоставало укрывистости, плотности, а акварелям его, напротив, не хватало лёгкости и прозрачности. Но главное – из рук вон плохо компоновал, правильно Махов сказал: «никак».

Он, однако, ощущал в себе какое-то созидательное брожение.

Германтов, глотавший одну умную книгу за другой, вскоре прочтёт у Томаса Манна о Тонио Крегере, начинающем, но глубоко думающем и чувствующем писателе, проникнется отточенно точными самооценками, самонаблюдениями, как если бы сам он испытывал гнёт таланта. Как взволновало то чтение! Сколько дорогих ему мыслей посещало, оказывается, задолго до его, Германтова, рождения Тонио Крегера: «Чувство, тёплое, сердечное чувство, всегда банально и бестолково. Артистичны только раздражения и холодные экстазы испорченной нервной системы художника, надо обладать какой-то нечеловеческой, античеловеческой природой, чтобы занять удалённую и безучастную к человеку позицию и суметь выразить…» – да, и теперь, спустя так много лет, необъяснимо разволновался Германтов, заворочался вновь в постели, будто только что перечитал избранные страницы Манна. Нет-нет, Альцгеймер пока ему не грозил – он и теперь дословно помнил: «Владение стилем, формой и средствами выражения – уже само по себе предпосылка такого рассудочного, изысканного отношения к человеческому, а ведь это по сути означает оскудение, обеднение человека». И тогда, давно, очень давно, взволновали юного Германтова режуще-отважные фразы максималиста: «Здоровые сильные чувства – это аксиома – безвкусны… Я ощущаю смертельную усталость – постоянно утверждать человеческое, не имея в нём своей доли… Сделавшись чувствующим человеком, художник перестаёт существовать… Я вижу на себе клеймо, ощущаю свою загадочную несхожесть с другими, обычными, положительными людьми, пропасть, зияющая между мною и окружающими, пропасть неверия, иронии, протеста, бесчувствия становится всё глубже и глубже, я одинок… Страшная участь!» Конечно, речь шла о затаённой сути писательства, уж точно не являвшегося его, Германтова, призванием, такое ему и в голову не могло бы прийти, но юный Германтов, свершивший уже немало иллюзорных побегов из жизни в волшебные миры умных книг, при чтении про Тонио Крегера понял вдруг, что неожиданно прибежал к себе; он, худо, по собственной его оценке, управлявшийся с карандашами-кистями, проникался вроде бы далёкими от текущих забот и неудач мыслями: это и о нём тоже, о нём; он был сражён откровенностью высказывания! То, что он смутно, более чем смутно и – смущённо в себе угадывал, было тонко, но на удивление смело и доходчиво высказано, да ещё и напечатано большим тиражом; всё, что затаённо и стыдливо бродило-бурлило в нём, Томас Манн, воспользовавшись устами Тонио Крегера, с бесстыдной гордостью выставил на показ. О, недаром он, Германтов, тоже несхожий с обычными положительными людьми, тоже одинокий, так разволновался – что-то в нём самом перекликалось с самоощущениями и притязаниями Тонио Кррегера. – Германтов почуял внезапно, вопреки всем сомнениям своим и самоукорам, что тоже обладает талантом. Да, если бы тогда, когда читал про Тонио Крегера, он вдруг себя увидел, то поразился бы: он покраснел, переполняясь застенчиво-наивным воодушевлением; он, несомненно, обладает талантом, как и Тонио Крегер, хотя не знает ещё – каким именно талантом, не знает, для чего он рождён, не знает, что ему обещает жребий, какие вызовы бросит ему судьба и чем он ответит ей, как засекреченный свой талант сможет он раскрыть-применить; он лишь ощущает внутренним слухом настойчивый, едва ли не трубный зов чего-то, что пока для него не имеет имени. А пока ощутимый, но условный и абстрактный талант привередливо выбирал-конкретизировал сферу своего приложения, Германтов повторял и повторял себе, что не обладает лишь талантом рисовальщика, живописца. Это действительно было медицинским фактом; он – случались жалкие праздники в муторном учебном году – получал четвёрку с минусом за натюрморт или гипс, но как же он, глядя даже на умеренно пристойные опусы свои, себя ненавидел: плохо, из рук вон плохо, плохо, потому что – никак… Он не желал быть во втором ряду, тем более – в третьем, четвёртом, но… пребывание во втором ряду ощущалось им как особенно оскорбительное: всего шаг вроде бы ему оставался, а не мог ни шагнуть, ни выпрыгнуть с отчаянным напряжением вперёд, не мог с собой ничего поделать; не желал сносить унижения, однако сам себя унижал. Иные из его соучеников писали и рисовали талантливо, то есть неожиданно остро, по-своему, а он, хронический троечник, редким достижением для коего бывала четвёрка с хвостиком минуса, ощущая творческую ущербность, оставался слишком уж требовательным к себе, всё – или ничего; «всё» – это были мечты о великих свершениях невесть в каких, но всё же – надеялся – смежных с возвышенными художествами сферах, а «ничего» – реальность. Как было вынести то, что все живописные поделки его ничуть не отвечали простым, им самим сформулированным критериям искусства как такового? Ему попросту неинтересно было смотреть на свои жалкие картинки, ничего непонятного не было в них, Zeitheit в них уж точно отсутствовал; вот и хотелось тогда ему, явному неудачнику, поскорее забыть о своих мучениях-обучениях. Что же до подававших надежды одноклассников по СХШ, то где они ныне? Искры гаснут на ветру… Они, идейно призванные обновлять-развивать и славить социалистический реализм, будут обрастать профессионально-цеховыми бородами, становясь удивительно похожими на карточных валетов; они, живописцы, будут потом гордо мелькать там и сям с тяжёлыми плоскими этюдниками, свисавшими на ремешках с плеч, однако ничего не обновят, не прославят – растворятся в пьяной безвестности.