А чье это на ней платье? Темно-красное. У нее
никогда такого не было. Платье тетушки Элвии. А ведь ей не нравилась тетушка
Элвия. «Элвия сказала, что ничего не смогла найти в шкафу. У твоей матери были
какие-то вещи. Как же иначе? Неужели у нее не было вещей?»
Инструмент казался совершенно невесомым, его
так легко было удерживать на месте, извлекая поток звуков, знакомых
обволакивающих звуков – тех самых, что подхватывали мужчины и женщины с гор и
танцевали под них в детстве, еще до того, как научились читать и писать, а
возможно, и говорить. Я слилась со скрипкой, а она со мной.
Платье тетушки Элвии… Воспоминание, вызывающее
отвращение, не слишком сильное, но все же незабываемое, – последний
отвратительный штрих, горькое свидетельство невнимания.
Почему я не накупила ей платьев, почему не
вымыла ее, не помогла ей, не поставила ее на ноги? Что со мной было не так?
Одним неразделимым, целостным потоком музыка несла с собой обвинение и
наказание.
«А разве у нее были вещи?» – холодно спросила
я у отца. Черная шелковая комбинация была – я помнила. Летними ночами мать
сидела в ней под лампой, с сигаретой в руке. Вещи? Пальто, старое пальто.
Господи, как я допустила, что она так умерла?
Мне ведь было четырнадцать. Достаточно взрослая, чтобы помочь ей, любить ее,
вернуть ее к жизни.
Пусть себе слова тают. Это особый талант:
позволить словам растаять. Пусть великий звук расскажет всю историю.
– Отдай скрипку! – вскричал
Стефан. – Иначе, предупреждаю, я заберу тебя с собой.
Я остановилась в изумлении.
– Что ты сказал?
Он молчал.
Я начала напевать, по-прежнему легко удерживая
скрипку между плечом и подбородком.
– Куда? – мечтательно спросила
я. – Куда ты меня заберешь?
Я не стала дожидаться ответа.
Я заиграла тихую песню, не нуждавшуюся ни в
каких сознательных стимулах, – просто сладостные короткие ноты, следовавшие
одна за другой с легкостью, словно поцелуи, когда мы приникаем губами к ручкам,
щечкам, горлышку младенца Я словно держала маленькую Фей на руках и целовала
ее, целовала, целовала… Боже мой, мама, смотри: Фей проскользнула сквозь рейки
своего манежа! Она снова у меня на руках. Но ведь это Лили! Или Катринка,
сидевшая в темном доме одна с маленькой Фей, когда я вернулась из школы. Рвота
на полу.
Что с нами стало?
Куда девалась Фей?
– Мне кажется… Наверное, тебе следует
начать наводить справки, – сказал когда-то Карл. – Уже два года, как
твоя сестра исчезла. Думаю… Боюсь, она не вернется.
– Вернется.
Вернется! Вернется! Вернется!!!
Именно эти слова произнес врач, когда Лили
неподвижно застыла под кислородной маской:
– Она не вернется.
Пусть об этом кричит музыка, пусть она откроет
путь безысходному горю, придав ему новую форму.
Я открыла глаза, продолжая играть и глядя
вокруг – на все, что было в этом странном сияющем и чудесном мире. Я не
называла вещи, которые видела, а просто рассматривала их очертания в свете,
струившемся из окон. Трюмо из моей жизни с Карлом, а на нем портрет Льва и его
красивого сына, высокого старшего мальчика со светлой шевелюрой, как у Льва и
Челси, того самого, которого назвали Кристофером.
На меня набросился Стефан.
Он схватил скрипку, но я держала ее крепко.
– Она сейчас сломается! – сказала я
и рывком высвободила инструмент. Твердая, легкая, ощутимая вещь, полная жизни,
словно оболочка сверчка, прежде чем она от него отделится. Скрипку можно было
раздавить быстрее, чем стекло.
Я попятилась к окнам.
– Я сейчас ее разобью – и тогда кому
будет хуже?
Он обезумел.
– Ты не знаешь, что такое призрак, –
сказал он. – Ты не знаешь, что такое смерть. И ты что-то бормочешь о
смерти, словно это колыбелька. А смерть – это вонь, ненависть и распад. Твой
муж, Карл, превратился в прах. В прах! А твоя дочь? Ее тело разбухло от газов
и…
– Нет, – возразила я. – Скрипка
у меня, и я умею на ней играть.
Он пошел на меня, весь подобравшись, на
какую-то секунду его лицо смягчилось от удивления. Темные гладкие брови вовсе
не хмурились, а глаза с длинными темными ресницами неподвижно уставились мне в
лицо.
– Предупреждаю, – сказал он глухим
суровым голосом, хотя до сих пор его взгляд не был таким открытым и полным
боли. – Ты завладела вещью, которая досталась тебе от мертвых. Ты
завладела вещью, которая родом из моего царства, отнюдь не из твоего, и если
сейчас ты ее не вернешь, то я заберу тебя с собой. Я заберу тебя в свой мир, в
свои воспоминания, в свою боль – и тогда ты узнаешь, что такое страдания, ты,
несчастная дуреха, ты, никчемная тварь, воровка, жадное мрачное, отчаявшееся
существо; ты больно ранила тех, кого любила, ты позволила умереть Лили. Ты
причинила ей боль. Вспомни ее бедро, ее лицо, когда она взглянула на тебя снизу
вверх. Ты была пьяна, а взялась укладывать ее на кроватку, и тогда она…
– Заберешь меня в царство мертвых? И это
не ад?
Личико Лили… Я слишком грубо опустила ее в
кроватку; от лекарств все ее косточки стали хрупкими. В спешке я причинила ей
боль, а она просто посмотрела на меня снизу вверх, безволосая, больная,
испуганная, – крошечное пламя свечи, а не ребенок, прекрасная в болезни и
здравии. А я действительно напилась, Господи, из-за этого гореть мне в аду
вечно, всегда, ибо я сама стану раздувать огонь собственных вечных мук. Я с
шумом втянула воздух. Я не делала этого! Не делала!
– Нет, делала! В тот вечер ты была с ней
груба, ты толкнула ее, напившись. И это ты! Ты, которая клялась, что никогда не
позволишь ребенку пережить то, что по вине пьяной матери довелось выстрадать
тебе самой…
Я подняла скрипку и ударила смычком по струне
ля, которая пронзительно вскрикнула, – высокая струна, металлическая
струна. Возможно, любая песня – это всего лишь вид крика, причесанный вопль;
когда скрипка берет верхнюю магическую ноту, она может быть резкой, как сирена.
Он не сумел меня остановить, ему просто не
хватило сил; рука затрепетала поверх моей, но он ничего не сделал. Вот видишь,
призрак, фантом, скрипка оказалась сильнее тебя самого!
– Ты разорвала завесу, – выругался
он. – Предупреждаю. То, что ты держишь в руках, принадлежит мне, и эта
вещь, и я сам – мы оба из другого мира, как тебе известно. Одно дело понимать,
и совсем другое – отправиться со мной.