«Не будь я так поглощен делами Мэйфейрских ведьм, – писал
он, – скорее всего, это исчезновение вообще бы не произошло. Мне следовало
бы проявить больше внимания к Д. во время его переселения в другое тело. Следовало
бы окружить его большей любовью и таким образом завоевать его полное доверие.
Но теперь мне остается только строить догадки о том, что с ним произошло, и,
боюсь, он пережил ужасную по своим последствиям духовную катастрофу.
Несомненно, он еще свяжется со мной. Я слишком хорошо его
знаю, чтобы думать иначе. Он придет. Непременно придет, каким бы ни было ныне
состояние его души, а о том, каково оно, я даже не берусь судить. Да, он придет
– хотя бы ради того, чтобы подарить мне покой».
Мне так больно было читать эти строки, что я прервался и
отложил страницы в сторону. Несколько минут я мог думать только о своей неудаче
– ужасной, жестокой неудаче.
Но оставались еще две страницы. Наконец я взял их в руки и
прочел последние записи Эрона:
«Как бы мне хотелось обратиться за помощью непосредственно к
старшинам. Как бы мне хотелось после стольких лет служения Таламаске полностью
доверять ордену и авторитету старшин. Однако нашу организацию, насколько я
знаю, составляют смертные мужчины и женщины, не чуждые ошибок. И я не могу
обратиться ни к одному из них, не предоставив им тех знаний, которыми не хочу
делиться.
Последние месяцы Таламаска переживает множество внутренних
бед. До тех пор пока не будет решен вопрос о личностях старшин и возможности
связаться с ними, этот отчет должен оставаться в моих руках.
Тем временем ничто не может поколебать мою веру в Д. –
как в него самого, так и в его добродетель. Если Таламаски и коснулось
разложение, оно не повлияло на Дэвида и на многих таких, как он. И хотя сам я
пока не могу довериться кому-либо, мне отрадно думать, что однажды это сделает
Дэвид. Пусть он откроется им, если не мне.
Моя вера в Дэвида так велика, что иногда разум играет со
мной странные шутки: мне кажется, будто я вижу его, хотя вскоре понимаю, что
ошибся. Вечерами я ищу своего друга в толпе. Я вернулся в Майами специально,
чтобы отыскать его. Я не раз взывал к нему телепатически. И нисколько не
сомневаюсь, что однажды, очень скоро, Дэвид откликнется хотя бы для того, чтобы
попрощаться».
Меня сковала сокрушительная боль. Шли минуты, а я ничего не
делал, придавленный грузом несправедливости, совершенной по отношению к Эрону.
Наконец я через силу заставил себя пошевелиться, аккуратно
сложил записи, вернул их в конверт, а потом оперся локтями на стол, склонил
голову и долго оставался неподвижен.
Клавесин давно замолк, и, несмотря на всю свою любовь к этой
музыке, я понял, что она все-таки мешала мне размышлять, и теперь наслаждался
тишиной.
Ничто не изменилось: я по-прежнему испытывал горькую печаль,
во мне так и не пробудилась надежда. Смерть Эрона представилась такой же
реальной, как когда-то его жизнь. И жизнь и смерть его сейчас виделись как
истинное чудо.
Что касается Таламаски, то я знал, что она залечит свои раны
и без моей помощи. За орден я не беспокоился, хотя Эрон совершенно справедливо
с подозрением относился к старшинам, до того как окончательно убедился в
подлинности их лиц и полномочиях.
Когда я покинул орден, вопрос о том, кто же они такие на
самом деле, как раз жарко обсуждался. Где хранятся тайны, там всегда найдется
место предательству и подлости. Убийство Эрона стало частью этого
предательства. Знаменитый Похититель Тел, ввергший в соблазн Лестата, когда-то
был одним из наших агентов.
А старшины? Неужели и их коснулось предательство? Я так не думал.
Таламаска была древней и очень серьезной организацией, изучавшей вопросы
вечности. Ученые-историки, служившие в ней, никогда не спешили с выводами. Но
теперь дорога в орден была для меня закрыта. Смертным агентам предстояло
преобразовать орден, очистить его от всего недостойного, и начало этому было
положено в прошлом. Но я ничем не мог им помочь.
Насколько мне стало известно, Таламаска преодолела
внутренние противоречия. Насколько успешно и с чьей помощью – я не знал, да и
не хотел знать.
Знал я лишь одно: те, кого я любил, в их числе и Меррик, не
конфликтовали с орденом, хотя мне и казалось, что она, а также некоторые другие
агенты, за которыми я время от времени наблюдал в других городах, имели более
реалистичное представление об организации и ее проблемах, чем некогда я.
Ну и, разумеется, наш разговор с Меррик следовало сохранить
в тайне.
Но как мне разделить тайну с ведьмой, которая так быстро и
легко наслала на меня свои чары? Воспоминание о ее поступке вновь привело меня
в раздражение. Надо было унести с собой статуэтку святого Петра. Это послужило
бы ей уроком.
Но какова была цель Меррик – продемонстрировать мне свою
силу, дать понять, что такие жалкие существа, как мы с Луи, полностью
подвластны ее чарам, или доказать, что наши намерения отнюдь не безобидны?
Внезапно меня охватила сонливость. Я уже упоминал, что
насытился перед встречей с Меррик. И тем не менее, распаленный прикосновениями
к ней, но еще больше собственными фантазиями, я жаждал новой порции крови.
Борьба с самим собой, скорбь по Эрону, который слег в могилу, не услышав от
меня ни слова утешения, утомили мой разум.
Едва я собрался прилечь на диван, как до меня долетели давно
знакомые и очень приятные звуки, которых мне давно уже не доводилось слышать.
Это пела канарейка. Я слышал, как она трепещет крылышками, как позвякивает и
поскрипывает подвешенная к кольцу клетка и звенит маленькая трапеция (или как
она там называется?).
И вновь заиграл клавесин – темп музыки был очень быстрый,
гораздо быстрее того, что может выдержать человеческое ухо. Это были
душераздирающие, сводящие с ума аккорды, полные магии, словно у клавиатуры
сидело сверхъестественное существо.
Я тут же понял, что Лестата нет в квартире и не было с
самого начала, а эти звуки – музыка и тихий птичий гвалт – доносятся вовсе не
из его закрытой комнаты.
Тем не менее я должен был удостовериться.
Всесильный Лестат умел скрывать свое присутствие, а мне,
связанному с ним одной кровью, были недоступны его мысли.
Я с трудом поднялся, как в полусне, поражаясь собственному
бессилию, и направился по коридору в его комнату. Постучался, подождал, сколько
требовали приличия, и распахнул дверь.
Все было так, как и следовало ожидать: посреди спальни
стояла массивная кровать из красного дерева, с пыльным балдахином на четырех
столбиках, с гирляндами из роз и пологом из темно-красного бархата, неизменно
любимого Лестатом. Пыль густым слоем покрывала прикроватный столик, бюро и
книги на полках. Никакой звукопроигрывающей аппаратуры в комнате я не увидел.