Во сне Меррик выглядела идеально, словно вновь превратилась
в маленькую девочку. Меня поразила мысль, что, преврати я ее в вампира, это
безукоризненное лицо сохранится таким навеки.
Мною овладели страх и омерзение. И впервые за многие годы я
вдруг осознал, что способен без чьей-либо посторонней помощи наделить
магической силой вампира кого угодно, будь то она или кто-либо другой. И
впервые я понял, насколько чудовищен соблазн.
Разумеется, ничего подобного с Меррик не произойдет. Ведь
она мое дитя. Она моя... дочь.
– Меррик, просыпайся! – резко произнес я, тронув ее за
плечо. – Изволь объяснить мне эти видения. Просыпайся!
Никакой реакции. Она казалась мертвецки пьяной.
– Меррик, просыпайся! – повторил я очень сердито и приподнял
ее за плечи обеими руками, но голова запрокинулась назад.
Моих ноздрей коснулся запах «Шанель». Как я любил этот
аромат!
При виде ее груди, открывшейся в низком вырезе блузки, меня
сковала такая боль, что я разжал пальцы, и Меррик рухнула обратно на подушки.
– Зачем ты проделывала эти трюки? – обратился я к
неподвижному телу красивой женщины, лежавшей передо мной на кровати. – Что
ты хотела сказать? Неужели ты думаешь, что меня можно отпугнуть таким образом?
Но взывать к ней было бесполезно. Меррик не притворялась.
Она действительно вырубилась. Я не смог уловить ни одной ее мысли – ни явной,
ни подспудной. Быстро осмотрев миниатюрный бар, я увидел, что за время моего
отсутствия она успела прикончить пару маленьких бутылочек джина.
– Как это на тебя похоже, Меррик! – воскликнул я в
сердцах.
В прошлом она часто пила без меры. После многомесячной
кропотливой исследовательской работы дома или в поездках Меррик вдруг
объявляла, что «отправляется на Луну», запасалась спиртным и, скрываясь от
всех, пила по нескольку дней кряду. Предпочтение она отдавала сладким и пряным
напиткам: рому из сахарного тростника, абрикосовому бренди, ликерам...
В такие периоды она была очень задумчива, много пела,
танцевала, что-то записывала и требовала, чтобы ее оставили в покое. Если ее
никто не тревожил, все обходилось без проблем, но любое вмешательство, малейшее
возражение могли вызвать истерику, тошноту, дезориентацию в обстановке, за
которыми следовала отчаянная попытка обрести трезвость сознания и в довершение
всего – чувство вины. Но такое случалось редко. Обычно запой продолжался
примерно неделю, и все это время ее никто не беспокоил. И в конце концов
однажды утром она просыпалась, заказывала завтрак с крепким кофе и через пару
часов возвращалась к работе – до следующих маленьких каникул, которые наступали
где-то через полгода или чуть больше.
Если же Меррик случалось оказаться на каком-нибудь приеме,
то напивалась она там до беспамятства, смешивая самым невероятным образом ром и
сладкие ликеры. Она никогда не умела пить умеренно и не желала сдерживать
собственные аппетиты. Когда в Обители давали большой обед, что случалось
довольно часто, она либо совершенно отказывалась от напитков, либо поглощала их
в огромных количествах, пока не отключалась. Алкоголь возбуждал ее и делал
нетерпеливой.
Вот и теперь она лежала на кровати, напившись до
бесчувствия. А если бы мне и удалось разбудить ее, то дело наверняка
закончилось бы пьяной перебранкой.
Я снова вышел в другую комнату, чтобы посмотреть на святого
Петра, или Папу Легбу, на самодельном колдовском алтаре. Я чувствовал, что
должен справиться со своим страхом перед этим идолом.
На этот раз, взглянув на статуэтку, я остолбенел. Под
скульптурой и свечой был расстелен мой носовой платок, а рядом лежало мое
старое вечное перо! В прошлый раз я их даже не заметил.
– Меррик! – в ярости воскликнул я.
Разве, когда мы ехали в машине, она не вытерла мне лоб? Я
злобно взглянул на носовой платок. И точно: на нем оказались крошечные следы
крови – пот с моего лба! Он понадобился ей для колдовства.
– Ах вот как! Мало того, что ты завладела моим платком, тебе
еще нужна и моя кровавая испарина.
Решительным шагом я вернулся в спальню и, заранее готовый к
скандалу, предпринял очередную, весьма бесцеремонную, попытку вывести Меррик из
ступора. Но все мои усилия пропали втуне. Тогда я вновь уложил ее на подушки,
нежно убрал с лица пряди волос и, несмотря на весь свой гнев, невольно
залюбовался безмятежной красотой: кремовая загорелая кожа гладко обтягивала
красивые скулы, длинные ресницы отбрасывали на них крошечные тени, не тронутые
помадой губы были яркими.
Я снял с нее кожаные сандалеты и поставил рядом с кроватью.
Но это был всего лишь предлог, чтобы коснуться ее, а вовсе не жест
благородства.
Затем, отойдя от кровати и изредка поглядывая на алтарь в
гостиной, я стал искать ее сумку.
Она лежала на одном из стульев, раскрытая, и внутри виднелся
пухлый конверт, надписанный рукой Эрона – ошибиться я не мог.
«Что ж, – решил я, – она ведь украла у меня платок
и ручку. Завладела моей кровью, которая никогда не должна попасть в руки
агентов Таламаски. Да, конечно, она это делала не для ордена, а исключительно
ради своей цели, ради колдовства, но все равно, как ни суди, это была кража. А
я-то целовал ее всю дорогу в машине!»
Поэтому у меня было полное право ознакомиться с содержимым
конверта. К тому же она сама спрашивала, нужны ли мне эти бумаги, а значит,
хотела мне их отдать. Ну так я их возьму.
Я тут же выхватил конверт, открыл его и, убедившись в том,
что это записи Эрона обо мне и о том, что со мной приключилось, решил взять
бумаги с собой. Что до остального содержимого сумки, то там лежал дневник
Меррик, дневник, читать который у меня не было никакого права (скорее всего,
она использовала сложнейший французский шифр), пистолет с перламутровой ручкой,
бумажник, набитый деньгами, дорогая сигара с этикеткой «Монте Кристо» и
маленький флакончик одеколона «Флоридская вода».
Сигара заставила меня призадуматься. Разумеется, она
приготовила ее не для себя. Сигара предназначалась для маленького Папы Легбы.
Она привезла с собой статуэтку, «Флоридскую воду» и сигару – значит, заранее
готовилась к колдовству. Да, поведение Меррик вывело меня из равновесия, но
разве мог я ей помешать?
Я вернулся в гостиную и, стараясь не смотреть на статуэтку,
которая казалась живой, схватил с импровизированного алтаря свое вечное перо,
нашел в среднем ящике богато украшенного французского письменного стола
почтовую бумагу с логотипом гостиницы, сел и написал записку: