У дороги бедные дети один за другим подходили ко мне и
целовали руку. Чабан Мехмед и Зехра прислали мне новорожденного козленка, у
которого даже еще не открылись глаза. Я передала этот теплый комочек в руки
Мунисэ. Подарок пастуха растрогал меня до слез. Наконец грустно зазвенели
колокольчики, и телега покатила по безлюдной дороге, оставив позади деревню
Зейнилер. Мы с Мунисэ махали ребятам до тех пор, пока их головы не скрылись за
черными скалами.
Едва наша телега остановилась перед гостиницей, мы оказались
свидетелями веселой картины. Старый Хаджи-калфа гнался за огромной кошкой,
которая выскочила из дверей с куском печенки в зубах.
Размахивая марпучем
[72]
, как плеткой, он промчался мимо телеги, крича:
— Погоди у меня, проклятая кошка! Я тебе шкуру спущу!
Я окликнула:
— Хаджи-калфа!
Старик остановился, но не мог сразу сообразить, кто его
зовет.
Тут наши глаза встретились. Хаджи-калфа вскинул вверх руки и
прямо посреди улицы что было силы завопил:
— Ах, моя дорогая учительница!
Надо было видеть радость старого номерного. Он весело
крикнул вслед кошке, которая с добычей в зубах пыталась вскарабкаться на стену
разрушенного сарая:
— Беги, жри себе на здоровье! Не бойся, все тебе
прощаю!.. — и кинулся ко мне.
Хаджи-калфа был так рад встрече, что заметил Мунисэ, которая
шла следом за мной с козленком на руках, только на втором этаже гостиницы.
— Вай, ходжаным, а кто это? Откуда она взялась? —
спросил старик.
— Это моя дочь, Хаджи-калфа. Разве ты не знаешь? Я в
Зейнилер вышла замуж, и теперь у меня дочь.
Хаджи-калфа погладил Мунисэ по щеке.
— Смотри не на того, кто говорит, а на того, кто
заставляет говорить. И такое случается, если бог захочет. Девочка хорошая,
крепкая, ладная.
По счастливой случайности моя старая комната с голубыми
обоями оказалась незанятой. Как я обрадовалась!
Вечером Хаджи-калфа потащил меня к себе домой ужинать. Я
хотела отказаться, сославшись на усталость. Но старик и слушать не хотел.
— Вы посмотрите на нее! Устала!.. Хоть шесть месяцев
будешь идти пешком — все равно цвет твоего лица не изменится. Клянусь тебе!..
Все хорошо, все прекрасно, но вот только один вопрос не дает
мне покоя… Вчера вечером, перед сном, я занялась финансовыми расчетами.
Результат оказался столь плачевным, что мне не хотелось даже верить. Я вторично
посчитала, уже по пальцам. К сожалению, ошибки никакой не было. Все
складывалось очень грустно, но я не могла удержаться от смеха. До сих пор мне
казалось, что я живу на деньги, заработанные моим трудом. Но оказывается, я
расходовала те скромные сбережения, которые у меня имелись.
Моя бедная Гюльмисаль-калфа говорила, что я поступаю очень
опрометчиво, отправляясь в чужие края и не имея при себе достаточно денег. Она
продала бриллиант, доставшийся мне от матери, зашила вырученные деньги в
мешочек и отдала мне.
Все это время у меня было много расходов. И понятно: ведь я
так долго сидела без работы. Много денег ушло на переезды. Да я никогда и не
думала, что мне придется работать всего-навсего сельской учительницей с
мизерным окладом. Меня окружали голодные, несчастные дети, и я считала своим
долгом оказывать им посильную помощь. Но люди часто бывают бессовестными…
Видно, мое доброе лицо придавало беднякам смелость, и в последнее время
количество рук, протянутых ко мне за подаянием, увеличилось.
Конечно, моего жалованья (я до сих пор так и не знаю,
сколько оно составляло) не могло хватить на все мои нужды. За два месяца мне
даже не уплатили. Итак, расходов было много, и всякий раз, когда наступали
денежные затруднения, я обращалась к своему заветному мешочку. Но сейчас мешочек
был так легок, что я даже не осмеливалась пересчитать его содержимое.
Оказывается, несмотря на все мытарства и страдания, последние пять месяцев я
могла просуществовать только благодаря средствам, оставшимся у меня после
смерти родителей.
Я сидела в коридоре на лестничной перекладине и задумчиво
теребила листочки чинары, которые лезли в окно. От этих грустных мыслей мне
хотелось и плакать и смеяться. Но я снова придумала себе утешение:
«Не горюй, Чалыкушу! Да, ты ничего не заработала… Но ведь ты
узнала, что такое жизнь, узнала, что значит перебиваться, научилась терпеть. А
разве этого мало? Теперь ты бросишь ребячество и станешь солидной
благовоспитанной дамой…»
Вдруг в темном коридорчике поднялся переполох. Старый
служитель с пальто в одной руке, с тросточкой — в другой промчался к кабинету
заведующего.
Через несколько минут на лестнице показался сам
крошка-заведующий. Величественно подняв голову, поблескивая моноклем, он
проследовал к себе.
Я хотела войти следом за ним, но тут передо мной вырос
бородатый служитель, который только что пронес пальто и трость Решита Назыма.
— Погоди, погоди, ханым, — остановил он
меня. — Пусть бей-эфенди передохнет. Куда торопишься? Удивляюсь, как ты
девять месяцев высидела в животе у матери?
Я уже успела привыкнуть к подобному обращению, поэтому и не
подумала сердиться, а, напротив, мягко попросила:
— Дорогой папаша, когда бей-эфенди выпьет свой кофе,
дай ему знать. Скажи: «Приехала учительница, которую вы ждете…»
Разумеется, заведующий отделом образования не ждал меня. Но я
решила, что, если скажу так, служащий, возможно, проявит большее усердие. Что
делать? Приходилось прибегать к подобным хитростям.
Через пять минут старый служитель опять появился в дверях.
Так как я была в черном чаршафе, он не сразу заметил меня и принялся ворчать:
— Где эта женщина? Хай, аллах!.. Торопит только
человека, а сама убегает.
— Не сердись, отец, я здесь. Можно войти?
— Входи, входи, желаю удачи.
Решит Назым с непокрытой головой восседал за столом. Он
разговаривал с пожилым мужчиной, который развалился в кресле. Важный, надменный
голос заведующего как-то не вязался с его крошечной фигурой.
— Эфендим, что за страна, что за страна! —
восклицал он. — Совершают такое мотовство, живут так расточительно и не
могут заказать себе визитную карточку! Сотни человек в день передают через
служителя, что они хотят меня видеть. Но разве может служитель правильно
выговорить их имена!.. Вот и получается неразбериха! Я сторонник того, чтобы в
учреждениях применять
систему Петра Безумного
[73]
. За чиновниками надо следить не
только на работе, но и в их личной, частной жизни. Надо смотреть, что они едят,
что пьют, где сидят, где гуляют, как одеваются. Надо повсеместно вторгаться в
их жизнь. Как только я пришел, первым делом разослал по школам указ, где
заявил, что уволю всех учителей, которые не будут бриться хотя бы раз в два
дня, которые будут ходить в неглаженых брюках и носить рубашки без воротничков.
Вчера делал ревизию в одной школе. Встречаю у дверей учителя. Я сделал вид, что
не узнаю его, и говорю: «Пойди скажи учителю, пришел заведующий отделом
образования». Тот мне отвечает: «Эфендим, учитель — ваш покорный слуга…» Я ему
говорю: «Нет, ты, наверно, сторож в этой школе. Учитель не может ходить в таком
тряпье. Если бы я встретил учителя, одетого таким образом, я бы за шиворот
вытолкал его на улицу…» Неряха даже остолбенел, а я, не глядя на него, вошел
внутрь. Завтра опять наведаюсь в эту школу и, если увижу учителя в таком же
одеянии, тотчас уволю.