Почему-то я думала, что она отмолчится, однако она ответила
так охотно, словно только и ждала моего вопроса:
— Малгожата Потоцкая. Маргарита по-вашему.
— За что вы здесь? Почему вы так одеты?
— Так с постели ж взяли, пся крев! — вздохнула она. — Пришли
о пулноцы, вынули из постели. А за что… Вот уж верно: нема за цо! За то, что
дурой была доверчивой.
— Кто вы? Ваш муж офицер?
— Так не! — хмыкнула она. — Я незамужняя, я акторка. Ехала
сюда из Петербурга с кавалером, да беда — убили его в пути какие-то бандиты, не
то красные, не то зеленые, але даже и синие, один Езус ведает. Меня военные
подобрали, привезли сюда. Ходили ко мне, давали деньги да продукты. А как
подступили коммуняки, прибег до мене едэн пулковник — он давно уже за мной
ухаживал, да я на него не глядела! — и говорит: у меня драгоценности покойной
жены есть, все тебе отдам, только поезжай со мной! Я согласилась, а что делать:
хоть не мил он мне, да шибко не хотела у тех красных лайдаков, бездельников,
оставаться. Ну, он мне отдал узелок с камнями да еще дал злот перьценэк.
Приеду, говорит, через час, вещи собери. А какие у меня вещи? От всего
гардероба каких-то дзесенць платьев и осталось. Ну, увязала их, сижу, жду… Да
так и не дождалась никого! Лучше б одна ушла. День — не пришел, два — не
пришел. Неужели убили моего пулковника, думаю? Платья снова в шкаф повесила,
надо жить дальше. Думаю, когда край придет, стану камни по одному продавать,
как-нибудь продержусь. А коли объявится пулковник, верну ему, что останется, да
повинюсь. Эти дни, что красные вошли в город, я тихо жила, носа никуда не
высовывала, уже думала: минует меня чаша сия, а нынче в ноцы грохот: «Отворяй,
бела кость!» Я открыла — ворвались эти пшеклентные, проклятые: «Где камни
шляхэтны, где казна полковая?» Я им: «Не розумем панов!» А они хлесть по щекам:
«Не розумем?! Сейчас уразумеешь!» Открывают дверь, и входит.., мой пулковник!
— Жив? — ахнула я изумленно.
— А как же! — прошипела Малгожата. — И говорит: «Ну да, это
та самая женщина, у которой оставлена была наша полковая казна для поддержки
подпольных контрреволюционных организаций». Я чуть без памяти не грянулась:
какая казна? Казна — то деньги, а он мне дал всего лишь горстку камней. Дамское
счастье! А он так и сыплет словами, так и сыплет: она-де должна явки
организовать, документы фальшивые покупать… Нет денег, ничего? Значит, уже в
ход пошло, значит, уже действует белое подполье! О, говорят краснопузые
лайдаки, это птица высокого полета, а раз так, надобно ее в тюрьму отвести, там
допросят и разберутся. Стащили меня с постели в чем была, босую потащили, я
только и успела, что в сенях с гвоздя старую камизэльку сдернуть. Ну и вот…
Она вздохнула.
Слова «камизэлька» я не знала, но нетрудно было догадаться,
что это безрукавка по-польски.
— А вы, пани Зоя, за какие грехи здесь? — прошептала
Малгожата и вдруг сладко зевнула.
— Спите сейчас, у нас еще будет время поговорить, — сказала
я. И сама ужаснулась своим словам. Получается, я предрекла ей долгое заточение!
Мне надо было утешить ее, убедить, что в обстоятельствах ее дела разберутся,
что обвинение ее вздорно, что это провокация чистой воды… Совершенно непонятно,
за что так поступил с ней этот «пулковник». Неужели месть за то, что она его
некогда отвергла? Тогда он подлец, вот и все. Но зачем он оставлял ей
драгоценности? Вдруг бы она сбежала с ними… Хотя откуда Малгожата знала, может
быть, в том узелке лежали какие-то подделки, а не настоящие камни? Темная
история. Несправедливая! Хотя.., кто из нас мог ждать от красных
справедливости?
Малгожата молчала, я тоже. Я думала, она уже спит, как вдруг
она слабо выдохнула:
— Добраноц!
— Добраноц, — пожелала и я. — Доброй ночи.
Больше я ничем не могла облегчить ее участь, только
надеждой, что первая ночь ее заточения будет доброй!
Дыхание Малгожаты моментально стало ровным, тихим — она
уснула, словно рухнула в сон. А через мгновение и я, которая давным-давно уже
отвыкла спать спокойно, тоже уснула.
* * *
Таких каруселей в Париже довольно много: кругленькие,
нарядные, в стиле не то барокко, не то рококо, с сентиментальными каретами в
виде морских раковин и множеством разномастных лошадей. Но у каждой карусели
своя особенность. Например, у той, что в парке Аллей, в числе ездовых животных
имеются не только лошади, но также мулы, коровы и даже хрюшки. Причем коровы
периодически мычат, а поросята хрюкают. Движение сопровождается народными
детскими песенками, совершенно прелестными, — про лодочку, которая качается на
речных волнах, про маленьких рыбок, которые плавают совсем как большие, про
день, который уходит в тишине, как по бархату, — и все такое в том же роде.
Карусель в Тюильри, как ни странно, самая простая из всех. Вид у нее довольно
блеклый, мелодии играются какие-то незамысловатые, в одно ухо влетающие, в
другое вылетающие, зато здесь можно покататься на слонах — само собой
деревянных, а не настоящих. С другой стороны, лошади, мулы, коровы и поросята
ведь тоже неживые, слава богу.. На карусели около знаменитой городской ратуши
Алена с Лизочкой не катались ни разу: как-то ноги до нее не доводили. Любимой
их каруселью была та, что на Монмартре, у подножия холма Сакре-Кер, на котором
возвышается знаменитый, немыслимо, фантастически красивый храм Священного
Сердца — место восторженного паломничества туристов, место, куда настоящие
парижане не ходят практически никогда.., ну вот разве что надо ребенка на
карусели покатать.
Почему-то в Париже вот уже почти сотню лет считается хорошим
тоном при упоминании этого храма скептически пожимать плечами. Алена парижанкой
не была, поэтому Сакре-Кер считала Шедевром архитектуры, а двухъярусную
карусель обожала за ее совершенную красоту, за то, что здесь была красная
лошадка под удобным седлом, и сажать на него Лизочку можно было совершенно без
опаски. А главное, за то, что здесь целый день без остановки игрались лучшие в
мире мелодии — мелодии аргентинского танго, причем большей частью подлинные,
начала минувшего века, когда это танго только родилось и еще не было испорчено
чеканной, несколько милитаризованной ритмикой, из которой позднее вылупилось
танго классическое… (впрочем, комплименты этому виду танца мы уже отпускали,
поэтому не станем повторяться). Звучал здесь, конечно, и несравненный Пьяццола
с его бандонеоном, куда ж без него, и настроение у всех, кто садился на эту
карусель и начинал кружиться в ритме старого танго (очень напоминающего вальс,
даже если это была «La Cumparsita»), мгновенно делалось самое благостное и
романтическое. Лица всех без исключения — и детей, и взрослых, катающихся и
просто наблюдающих со стороны, — расплывались в улыбках, и Алена точно знала,
что сейчас на ее губах играет точно такая же мечтательная улыбка, как на всех
прочих лицах.