В семь с половиной в вестибюле завыл гонг. Он первый вошел в
празднично сверкающую люстрой столовую, где уже стояли возле столика у стены
жирный бритый повар во всем белом и подкрахмаленном, худощекий лакей во фраке и
белых вязаных перчатках и маленькая горничная, по-французски субтильная. Через
минуту молочно-седой королевой, покачиваясь, вошла тетя в палевом шелковом
платье с кремовыми кружевами, с наплывами на щиколках, над тесными шелковыми
туфлями, и наконец-то она. Но, подкатив дядю к столу, она тотчас, не
оборачиваясь, плавно вышла – студент успел только заметить странность ее глаз:
они не моргали. Дядя покрестил грудь светло-серой генеральской тужурки мелкими
крестиками, тетя и студент истово перекрестились стоя, потом именинно сели,
развернули блестящие салфетки. Размытый, бледный, с причесанными мокрыми
жидкими волосами, дядя особенно явно показывал свою безнадежную болезнь, но
говорил и ел много и со вкусом, пожимал плечами, говоря о войне, – это
было время русско-японской войны: за коим чертом мы затеяли ее! Лакей служил
оскорбительно-безучастно, горничная, помогая ему, семенила изящными ножками,
повар отпускал блюда с важностью истукана. Ели горячую, как огонь, налимью уху,
кровавый ростбиф, молодой картофель, посыпанный укропом. Пили белое и красное
вино князя Голицына, старого друга дяди. Студент говорил, отвечал, поддакивал с
веселыми улыбками, но, как попугай, с тем вздором в голове, с которым давеча
переодевался, думал: а где же обедает она, неужели с прислугой? и ждал минуты,
когда она опять придет, увезет дядю и потом где-нибудь встретится с ним, и он
перекинется с ней хоть несколькими словами. Но она пришла, укатила кресло и
опять где-то скрылась.
Ночью осторожно и старательно пели в парке соловьи, входила
в открытые окна спальни свежесть воздуха, росы и политых на клумбах цветов,
холодило постельное белье голландского полотна. Студент полежал в темноте и уже
решил перевернуться к стене и заснуть, но вдруг поднял голову, привстал:
раздеваясь, он увидал в стене у изголовья кровати небольшую дверь, из
любопытства повернул в ней ключ и нашел за ней вторую, попробовал ее, но
оказалось, что она заперта снаружи; теперь за этими дверями кто-то мягко ходил,
что-то таинственно делал; и он затаил дыхание, соскользнул с кровати, отворил
первую дверь, прислушался: что-то тихо зазвенело на полу за второй дверью… Он
похолодел: неужели это ее комната! Он приник к замочной скважине, – ключа
в ней, к счастью, не было, – увидал свет, край туалетного женского стола,
потом что-то белое, вдруг вставшее и все закрывшее… Было несомненно, что это ее
комната, – чья же иначе? Не поместят же тут горничную, а Марья Ильинишна,
старая горничная тети, спит внизу возле тетиной спальни. И он точно заболел
сразу ее ночной близостью вот тут, за стеною, и ее недоступностью. Он долго не
спал, проснулся поздно и тотчас опять почувствовал, мысленно увидел, представил
себе ее ночную прозрачную сорочку, босые ноги в туфлях….
«Впору нынче же уехать!» – подумал он, закуривая.
Утром пили кофе каждый у себя. Он пил, сидя в широкой ночной
рубахе дяди, в его шелковом халате, и с грустью бесполезности рассматривал
себя, распахнув халат.
За завтраком в столовой было сумрачно и скучно. Он завтракал
только с тетей, погода была плохая, – за окнами мотались от ветра деревья,
над ними сгущались облака и тучи…
– Ну, милый, я тебя покидаю, – сказала тетя, вставая и
крестясь. – Развлекайся, как можешь, а меня и дядю уж извини по нашим
немощам, мы до чаю сидим по своим углам. Верно, дождь будет, а то бы ты мог
прокатиться верхом…
Он бодро ответил:
– Не беспокойтесь, тетя, я займусь чтением…
И пошел в диванную, где все стены были в полках с книгами.
Проходя туда по гостиной, он подумал, что, может быть,
все-таки следует приказать оседлать лошадь. Но в окна были видны разнообразные
дождевые облака и неприятная металлическая лазурь среди лиловатых туч над
качающимися вершинами деревьев. Он вошел в уютную, пахнущую сигарным дымом
диванную, где под полками с книгами кожаные диваны занимали целых три стены,
посмотрел некоторые корешки чудесно переплетенных книг – и беспомощно сел,
утонул в диване. «Да, адова скука. Хоть бы просто так увидать ее, поболтать с
нею… узнать, какой у ней голос, какой характер, глупа ли она или, напротив,
очень себе на уме, скромно ведет свою роль до какой-нибудь благоприятной поры.
Вероятно, очень блюдущая себя и знающая себе цену стерва. И скорее всего глупа…
Но до чего хороша! И опять ночевать рядом с ней!» – Он встал, отворил
стеклянную дверь на каменные ступени в парк, услыхал щелканье соловьев за его
шумом, но тут так понесло прохладным ветром по каким-то молодым деревьям влево,
что он вскочил в комнату. Комната потемнела, ветер летел по этим деревьям,
пригнув их свежую зелень, и стекла двери и окон заискрились острыми брызгами
мелкого дождя.
– А им все нипочем! – громко сказал он, слушая
долетающее со всех сторон из-за ветра, то отдаленное, то близкое, щелканье
соловьев. И в ту же минуту услыхал ровный голос:
– Добрый день.
Он взглянул и оторопел: в комнате стояла она.
– Пришла обменить книгу, – сказала она с приветливым
бесстрастием. – Только и радости, что книги, – прибавила она с легкой
улыбкой и подошла к полкам.
Он пробормотал:
– Добрый день. Я и не слыхал, как вы вошли…
– Очень мягкие ковры, – ответила она и, обернувшись,
уже длительно посмотрела на него своими неморгающими серыми глазами.
– А что вы любите читать? – спросил он, немного смелее
встречая ее взгляд.
– Сейчас читаю Мопассана, Октава Мирбо…
– Ну да, это понятно. Мопассан всем женщинам нравится. У
него все о любви.
– А что же может быть лучше любви?
Голос ее был скромен, глаза тихо улыбались.
– Любовь, любовь! – сказал он, вздыхая. – Бывают
удивительные встречи, но… Ваше имя-отчество, сестра?
– Катерина Николаевна. А ваше?
– Зовите меня просто Павлик, – ответил он, все больше
смелея.
– Вы думаете, что я вам тоже в тети гожусь?
– Дорого бы я дал иметь такую тетю! Пока я только ваш
несчастный сосед.
– Неужели это несчастие?
– Я слышал вас нынче ночью. Ваша комната, оказывается, рядом
с моей.
Она безразлично засмеялась:
– И я вас слышала. Нехорошо подслушивать и подсматривать.
– Как вы непозволительно красивы! – сказал он, в упор
рассматривая серую пестроту ее глаз, матовую белизну ее лица и лоск темных
волос под белой косынкой.
– Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?
– Да. Одни ваши руки могут с ума свести…
И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую руку.
Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в гостиную и не отняла
руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он,
не выпуская ее руки, крепко сжал ее, оттягивая книзу, правой рукой охватил ее
поясницу. Она опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как бы
защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом. Он, с трудом
переводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она,
нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидим
и не услышим…» – и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Через
минуту он упал лицом к ее плечу. Она еще постояла, стиснув зубы, потом тихо
освободилась от него и стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоря
под шум дождя: