А в сумерках я уже опять шагал в степи. Ветер ласково веял
мне в лицо с молчаливых курганов. И, отдыхая на них, один-одинешенек среди
ровных бесконечных полей, я опять думал о старине, о людях, почивающих в
степных могилах под смутный шелест седого ковыля…
1895
На даче
I
Окна в сад были открыты всю ночь. А деревья раскидывались
густой листвой возле самых окон, и на заре, когда в саду стало светло, птицы
так чисто и звонко щебетали в кустах, что отдавалось в комнатах. Но еще воздух
и молодая майская зелень в росе были холодны и матовы, а спальни дышали сном,
теплом и покоем.
Дом не походил на дачный; это был обыкновенный деревенский
дом, небольшой, но удобный и покойный. Петр Алексеевич Примо, архитектор,
занимал его уже пятое лето. Сам он больше бывал в разъездах или в городе. На
даче жила его жена, Наталья Борисовна, и младший сын, Гриша. Старший, Игнатий,
только что кончивший курс в университете, так же, как и отец, появлялся на даче
гостем: он уже служил.
В четыре часа в столовую вошла горничная. Сладко зевая, она
переставляла мебель и шаркала половой щеткой. Потом она прошла через гостиную в
комнату Гриши и поставила у кровати большие штиблеты на широкой подошве без каблука.
Гриша открыл глаза.
— Гарпина! — сказал он баритоном. Гарпина
остановилась в дверях.
— Чого? — спросила она шепотом.
— Поди сюда.
Гарпина покачала головой и вышла.
— Гарпина! — повторил Гриша.
— Та чого вам?
— Поди сюда… на минутку.
— Не пiду, хоч зарiжте!
Гриша подумал и крепко потянулся.
— Ну, пошла вон!
— Бариня загадали вчера спитать вас, чи поїдете у
город?
— А дальше?
— Казали, щоб не їздили, бо барин сьогоднi прыїдуть.
Гриша, не отвечая, одевался.
— Повотенце? — спросил он громко.
— Та на столi — он! Не збудiтъ бариню…
Заспанный, свежий и здоровый, в сером шелковом картузе, в
широком костюме из легкой материи, Гриша вышел в гостиную, перекинул через
плечо мохнатое полотенце, захватив стоявший в углу крокетный молоток, и, пройдя
переднюю, отворил дверь на улицу, на пыльную дорогу.
Дачи в садах тянулись и направо и налево в одну линию. С
горы открывался обширный вид на восток, на живописную низменность. Теперь все
сверкало чистыми, яркими красками раннего утра. Синеватые леса темнели по
долине; светлой, местами алой сталью блестела река в камышах и высокой луговой
зелени; кое-где с зеркальной воды снимались и таяли полосы серебряного пара. А
вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свет зари: солнце
приближалось…
Легко и сильно шагая, Гриша спустился с горы и дошел по
мокрой, глянцевитой и резко пахнущей сыростью траве до купальни. Там, в дощатом
номере, странно озаренном матовым отсветом воды, он разделся и долго
разглядывал свое стройное тело и гордо ставил свою красивую голову, чтобы походить
на статуи римских юношей. Потом, слегка прищуривая серые глаза и посвистывая,
вошел в свежую воду, выплыл из купальни и сильно взмахнул руками, увидав, что
на горизонте чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской.
Белые гуси с металлически-звонкими криками, распустив крылья и шумно бороздя
воду, тяжело шарахнулись в тростники. Широкие круги, плавно перекатываясь,
закачались и пошли к реке…
— Григорий Петрович! — крикнул чей-то голос с
берега.
Гриша перевернулся и увидал на берегу высокого мужика с
русой бородою, с открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз на
выкате. Это был Каменский, «толстовец», как его называли на дачах.
— Вы придете сегодня? — крикнул Каменский, снимая
картуз и вытирая лоб рукавом замашкой рубахи.
— Здравствуйте!.. Приду, — отозвался Гриша. —
А вы куда, если не секрет?
Каменский с улыбкой взглянул исподлобья.
— Ведь вот люди! — сказал он важно и
ласково. — Всё у них секреты!
Гриша подплыл к берегу и, стоя и качаясь по горло в воде,
пробормотал:
— Ну, если хотите, не секрет… Я просто
полюбопытствовал, почему вы меня спросили?
— А мне нужно побывать у знакомых.
— Да, так вы в город едете!
— Разве в город только ездят? — снова перебил
Каменский. — И разве знакомые бывают только в городе?
— Конечно, нет. Только я не понимаю…
— Вот это верно. Я сказал, что буду и в городе и у
знакомых — вот тут недалеко — на огородах.
— Так, значит, попоздней прийти?
— Да, попоздней.
— Тогда до свидания! — крикнул Гриша и подумал:
«Правду говорит Игнатий — психопаты!» Но, отплывши, он опять обернулся и
пристально посмотрел на высокую фигуру в мужицкой одежде, уходившую по тропинке
вдоль реки.
На реке еще было прохладно и тихо. За лугами, в синеющей
роще, куковала кукушка. У берега зашуршали камыши, и из них медленно выплыла
лодка. Седенький старичок в очках и поломанной соломенной шляпе сидел в ней,
рассматривая удочку. Он поднял ее и соображал что-то, лодка остановилась и
вместе с ним, с его белой рубашкой и шляпой, отразилась в воде. А из купальни
слышались крики, плеск и хохот. По гнущимся доскам бежали с берега, стуча
сапогами, гимназисты, студенты в белых кителях, чиновники в парусинных
рубашках…
Грише не хотелось возвращаться туда, и он стал нырять,
раскрывать глаза в темно-зеленой воде, и его тело казалось ему чужим и
странным, словно он глядел сквозь стекло. Караси и гольцы с удивленными
глазками останавливались против него и вдруг таинственно юркали куда-то в
темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тело, и приятно
было чувствовать под ногами жесткий песок и раковины… А наверху уже припекало.
Теплая, неподвижная вода блестела кругом, как зеркало. С зеленых прибрежных
лозин в серых сережках тихо плыл белый пух и тянуло запахом тины и рыбы.
II
Ровно час после купанья Гриша посвятил гимнастике. Сперва он
подтягивался по канату и висел на трапеции в саду, потом в своей комнате
становился в львиные позы, играя двухпудовыми гирями.
Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме
еще стояла тишина светлого летнего утра. Гостиная соединялась со столовой
аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и
олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка
возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко
падали на пол зерна семени. В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал
тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с
неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы.