В четверг, 19 апреля 1973 года Виктор снял в своем кабинете форму и переоделся в гражданский костюм. Это не удивило ни секретаря, ни коллег – они знали, что иногда по вечерам он встречается с женой или друзьями где-нибудь в центре и не успевает заехать домой на Восстания, чтобы переодеться. Виктор уехал с Лубянки ближе к вечеру; на улице было пасмурно, тающий снег заливал улицы коричневой слякотью. Он шел быстрым шагом, обходя грязные лужи, и через пятнадцать минут переступил порог хоральной синагоги в переулке близ Китай-города. Впервые в жизни. Почему именно в этот день? Задай ему кто-нибудь этот вопрос, он не смог бы ответить.
Просто так, вдруг захотелось посмотреть.
В этот четверг на вечерней службе присутствовало десятка два верующих – одни старики; они сидели в белых талесах по трое на скамейках перед алтарем, бормоча молитвы по памяти. Единственный зажженный семисвечник с трудом рассеивал слабый свет; своды потолка и хоры оставались в полумраке. Виктор тихо вошел, сел в последнем ряду и погрузился в таинственные звуки молитв, стараясь различить слова, – он не сразу осознал, что здесь молятся на иврите. Старик лет восьмидесяти медленно подошел к нему, приглашая присоединиться к ним, но Виктор отказался; ему предложили талес и молитвенник, но он отклонил и это предложение. Старик сказал:
– Я никогда не видел вас здесь раньше.
– Я в Москве проездом.
– Добро пожаловать. Если сможете, приходите в воскресенье, мы будем праздновать начало Песаха.
По окончании службы старики обнялись, похлопав друг друга по плечу и обменявшись рукопожатиями. Виктор вздохнул, служба не впечатлила его: Бог не выполнял свои обещания или же был слишком рассеянным. Виктор не почувствовал ни возбуждения, ни радости; никакого чуда не произошло, это было пустословие, вздор экзальтированных старцев, последних представителей исчезнувшего мира, готовивших себе запасной выход… Но наверху ничего нет. Только облака.
И однако, в воскресенье после обеда, вместо того чтобы, как всегда, пойти гулять с Дорой и детьми, Виктор вдруг спохватился и объявил, что ему надо ехать на работу, докончить одно срочное дело. Он приехал в синагогу к концу дня, и каково же было его удивление, когда он увидел, что вся улица запружена людьми, которые стояли перед входом небольшими группками, беседуя. Он с трудом протиснулся внутрь, не обращая внимания на испытующие взгляды мужчин, изучавших незнакомца. Люстры ярко освещали огромный неф; кантор что-то мелодично пел на иврите; некоторые верующие следили за текстом по книге, большинство слушало, закрыв глаза или отрешенно созерцая золоченую лепнину, настенные узоры и скинию со свитками Торы, покрытую красной бархатной драпировкой.
Когда кантор умолк, главный раввин, приземистый белобородый старик, с трудом поднялся на кафедру и начал проповедь:
– Мы празднуем первый день Песаха, в этот священный день мы должны вспомнить, что наши предки были пленниками фараона, а Моисей вывел их из Египта для долгого путешествия, которое длилось сорок лет. Моисей попросил фараона освободить евреев, но тот отказался с высокомерием и презрением. Тогда Господь поразил египтян девятью казнями, чтобы заставить их освободить народ-пленник, ибо фараон ничего не хотел слышать, убежденный в том, что могущество его империи и сила армии защитят его от этого Бога, которого он презирал; он презрел божественные предупреждения, более того, упорствовал и ожесточался. И вот, дабы наказать его за самонадеянность, высокомерие и неповиновение, Господь послал ангела смерти, дабы он совершил десятую казнь, самую ужасную: убил всех египетских новорожденных младенцев, мужчин и животных. А перед этим Он велел евреям принести Ему в жертву ягненка и помазать его кровью косяки своих дверей, чтобы ангел знал, кого щадить. Благодаря этому знаку, выделившему евреев, ангел миновал их дома, не причинив ни малейшего вреда. Песах – это слово означает «переход», знак нашего подчинения Богу, конец нашего рабства и этой тоталитарной власти, начало нашей свободы. Каждый еврей вышел из Египта, и каждый еврей выйдет из Египта. В «Исходе» Бог сказал евреям: «Из поколения в поколение вы будете отмечать этот день как праздник во славу Господа…» Вот смысл праздника, который связывает нас с Богом… В следующем году – в Иерусалиме!
Виктор наконец определил суть своего смятения, подобрал название своей тревоге, и это его не обрадовало; открытие оказалось ошеломляющим, как постыдная болезнь, словно он – гомосексуалист, суккуб или еще того хуже. «Нет, я не еврей. Их история – не моя история. Я русский, я коммунист и горжусь этим». И Виктор сделал то, что делает каждый здравомыслящий человек, обнаруживший в себе социальный изъян, – он отказался его признавать.
Это не он. Это не его…
Он знал, что не может претендовать на принадлежность к этому народу, такое было просто немыслимо. «Я, должно быть, очень устал, если уступил своей прихоти и пришел сюда». Зная, что его посещение синагоги в пасхальный день не останется незамеченным, он вызвал сотрудника, курировавшего этот район, и тот подтвердил, что уже получал рапорты о происходящем.
– Мы недостаточно отслеживаем ситуацию, я приехал лично проверить это и не ожидал увидеть такую толпу, – сказал Виктор.
– Я уже давно докладывал наверх, – ответил лейтенант. – Посещаемость синагог по непонятной причине выросла, увеличилось количество заявлений на выезд в Израиль. У нас на местах работают десятки агентов, но толку от этого нет. Если мы не будем наказывать людей, ситуация выйдет из-под контроля.
Начались десятки встреч на высшем уровне, бесконечные дискуссии о том, что же делать. Тень Сталина всех пугала, никто не хотел возвращаться к лагерям прошлых лет, но протест отдельных групп населения разросся до таких размеров, что нельзя было не принимать ответные меры, чтобы осадить не только евреев, но и других возмутителей спокойствия: чересчур ревностных православных, националистов, требующих независимости, правозащитников. К середине шестидесятых годов в высших эшелонах власти и КГБ сформировался такой подход: протестующие, когорта диссидентов с их девиантным поведением – психически больные люди, а раз они больны, нет надобности их судить, чтобы посадить в тюрьму, тем более что иностранные газеты любили ухватиться за такие отдельные случаи, привлекая к ним неоправданно большое внимание. Вполне достаточно объявить такого диссидента психически больным, и можно запереть его в одной из больниц КГБ, где с ним будут обращаться так, как он того заслуживает. Поскольку не существует никаких стандартов диагностики, врачи могут ставить такие диагнозы, как «вялотекущая» или «параноидальная шизофрения», при любом «асоциальном» поведении, требуя «в интересах больного» его изоляции и адекватного лечения. Теперь любого диссидента можно было сразу поместить в психбольницу, где он проведет за решеткой долгие годы.
Условия содержания там были ужасающими: отсутствие гигиены, грязь, сексуальное насилие, скученность, систематические унижения, наказания, применение нейролептиков и электрошока, побои, лишение воды и пищи. Невозможно точно установить число и личность жертв, но, по некоторым оценкам, за этот период принудительному лечению были незаконно подвергнуты около двух миллионов человек.