Сам Юрко тоже в нарядной свите и вывернутой дорогим шитьем наружу мятле
[67] ждал ее у ворот. Он был отстраненно-холоден, к этой маске Евдокия привыкла. О чем действительно думал и что чувствовал сейчас чернявый, сказать не мог никто. Рядом с ним стояли хмурый Горыня и добродушно улыбающийся Ждан.
— Готова? Пошли, — коротко скомандовал Юрий, и все четверо вышли за ворота.
Дуне хотелось, чтобы проводил ее только любимый: посмотреть в последний раз в карие очи, перемолвиться словечком, украдкой коснуться щеки. Ведь это их последний день! Тяжелые шаги воев за спиной вызывали раздражение.
— А зачем они с нами идут? — не удержав досады, шепнула Евдокия.
— Проводить тебя увязались, и дружина вся идти хотела, да я не велел. Нечего там толкаться, пусть в дорогу готовятся.
Дуня, смирившись, опустила голову.
Было морозно, выпавший вчера юный снежок тонким слоем лежал вдоль заборов. Он пыжился сиять, мол, смотрите — я играю на холодном солнышке не хуже седых сугробов. Люди сновали мимо, занятые своими заботами. Раскрасневшиеся с мороза девицы украдкой, пока не видят строгие матушки, улыбались ростовским красавцам. Мужички засматривались на незнакомую молодуху. Евдокия плыла как во сне, ничего не замечая.
— Сюда, — указал Юрий на невысокую деревянную церквушку. Массивный дверной створ был приоткрыт.
— Зачем сюда? — очнулась Дуня, спешно крестясь на надвратный образ.
— Велели сначала с отцом Фотием переговорить, а потом уж в монастырь идти.
— А зачем?
— Ну, что ты заладила — зачем да зачем! Откуда ж я знаю. Пошли. Не бойся, это поп наш ростовский, отца моего знал, теперь здесь уж лет десять как подвизается.
— Давайте быстрей! Мне еще покойника отпевать, — в дверях показался бодренький старичок с узкой длинной седой бородкой. Он, нахмурив редкие белые брови, окатил Дуню суровым взглядом. — Она?
— Она, — кивнул Юрий.
— Проходите.
Опираясь на деревянный посох, старенький священник слегка шаркающей походкой повел гостей внутрь сияющей свечами церкви.
— Ты ко мне, — указал он Евдокии, — а вы пока там постойте.
Вои остались топтаться у входа.
— Сказывай, — изрезанное морщинами лицо с проницательными выцветшими от времени очами вызывало у Дуни трепет.
— Грешна, отче, — прошептала она, губы пересохли и плохо слушались хозяйку. — Мужа своего покойного не любила, обрадовалась, как он помер.
— Чего ж так? — буднично спросил батюшка. Евдокия немного успокоилась.
— Старый был да бил меня, когда и не за что было.
— Так уж и не за что? — священник прищурился.
— Да не за что! — горячо откликнулась Дуняша. — Я старалась, как бабушка меня учила, делала, а ему все не так было.
— Гордыня в тебе, кайся, — усмехнулся дед.
— Каюсь, — смиренно опустила очи вдовица. — А еще я грешна, врать много приходилось, уж все и не упомню.
— Давай о главном, о том, что с языка сорваться хочет.
— Дитя ношу от полюбовника, — едва слышно вымолвила Дуня. — Не возьмут меня?
— Который отец чада твоего? — махнул батюшка посохом в сторону трех ростовцев.
— Чернявенький, — вздохнула Дуняша.
— Заставил тебя блудник этот? — старец прикрыл левый глаз.
— Нет, полюбовно. Не возьмут меня, да?
Отец Фотий наложил на голову исповедующейся епитрахиль, прошептал молитву, дал Дуне поцеловать крест.
— Его зови. А сама там постой.
Евдокия растерянно подошла к Юрию.
— Тебя кличет.
«Надо было про дитя помалкивать, да как смолчать на исповеди?!»
— Так пойду, — подмигнул ей Юрко, — давно посохом по хребту не получал.
Чернявый что-то долго тихо говорил и говорил. Дед хмурился сильнее и сильнее.
— Брось, избавься прочь! — услышала Евдокия гневное восклицание старца.
«Это он обо мне блуднице!» — она почувствовала, что ноги подгибаются.
— Сожги! В огонь бесовское! — опять закричал дед, потрясая посохом над головой Юрия.
Чернявый что-то возражал.
— Велел, велел. А если он тебе идолища поганые велит поставить, тоже побежишь?
«Нет, не про меня», — Дуня облегченно выдохнула.
Юрий продолжал напористо шептать.
— Под венцы лучше ступайте, — раздраженно перебил его батюшка, — давно пора хомут на шею надеть! Скачешь, что молодой козел, а уж седина скоро полезет. Держать венцы кто станет?
— Вон, вои мои, — кивнул Юрий на притихших в сторонке Твердятича и Ждана.
— Иди, дитятко, — ласково проговорил Фотий Дуняше, — повенчаю я вас, честной женой станешь.
— Да нет, не надо. Я в монастырь, — испугалась Евдокия, косясь на Юрия. — У него невеста в Ростове просватана.
— Вот ведь змий ползучий, — таки огрел Юрия по спине посохом старец.
— Я за обиду невесте по ряду уплачу. Венчай нас.
— Не надо венчать! Я в монастырь! — стала противиться Евдокия.
— Да какой тебе монастырь, — не утерпев, вмешался Твердятич, — коли ты брюхата?! О дитяте подумай.
— О каком дитяте?! — развернулся Юрко.
Дуня заметила, как сначала побелело, а потом побагровело от ярости его лицо:
— Так вот какой подарочек ты мне через год передать хотела! Хороша мать, дитя родное, что рубаху, готова отдать!
— Я же ни к кому-нибудь, а к отцу родному, — пыталась перекричать его Евдокия.
— Цыц! — стукнул посохом старец. — Обручать вас буду! Меня покойник заждался.
— Так ему уж куда спешить? — хихикнул Ждан и тут же получил костяной рукоятью по загривку.
Весь обряд венчания жених с невестой стояли надутые и злые, даже украдкой не глядя друг на друга. Дуня обижалась, что Юрий вчера не сказал про венчание, за то, что морочил ей голову: «Ну, почему нельзя было сказать — пойди за меня замуж, завтра повенчаемся. Все женихи так делают, и только мой душу рвет!» Злость клокотала внутри, но когда священник соединил их десные руки, и она почувствовала мужскую горячую и вспотевшую ладонь, Дуняша поняла — он тоже волнуется, и для него это очень важный шаг. Страсти сразу утихли. Нет, она, конечно, злилась на него самую малость, но огромное безбрежное счастье уже заполняло церковные своды, вырывалось сквозь открытую дверь на морозный воздух. Оно кричало: «Она не одна! У неё семья!»
Молодые вышли из церкви. Юрий так же для вида хмурился, но глаза смеялись.
— К дружине ступайте. Пусть там для пира чего сообразят, — напутствовал он дружков. — Много хмельного не выставляйте, завтра поутру выезжать. А мы в монастырь к чудотворной иконе приложиться сходим.