Чернявый, нахмурившись, скрестил руки на груди. Глаза встретились. Вот и не виновата Дуняша ни в чем, а даже наоборот, но отчего-то щеки вспыхнули румянцем стыда, очи потупились. «А чего ей стыдиться?»
— Пойду я, — попыталась обойти она Твердятича.
— Сам я пойду — разузнаю, — холодно сказал Юрий. — Здесь сиди.
— Может вклад сразу возьмешь? — засуетилась Евдокия, отвязывая от пояса калиту.
— В хоромы иди греться, там печь есть, уж топят, — чернявый вышел за ворота.
— Пойдем, Евдокия Яковлевна, — ласково позвал ее Прокопий.
Они пошли темными теремными переходами.
— Скажи, дяденька Прокоп, а если блудница дитя нагуляет и к монастырю за раскаяньем придет, ее прогонят? — заикаясь спросила Дуняша.
— Если с искренним раскаяньем, то не должны. Выгонят, значит, опять в блуд ее толкнут, душу губить. Примут.
— А дите?
— Какое дите?
— Ну то, что нагуляла, — совсем уж робко прошептала Дуняша.
— Благонравным родителям отдадут на воспитание. А чего ты спрашиваешь? — подозрительно повернулся к ней дед.
— Да так, просто. А монастырь здесь добрый?
— Со всей округи пешком туда ходят. Намоленное уж место.
Слова Прокопия успокоили Евдокию. Старый вой привел ее в небольшую жарко натопленную клеть: стол, лежанка и даже короб в углу. Через маленькое окошечко заглядывал слеповатый пасмурный день.
— Ну, отдыхай.
— Как обед готовить, зовите, — улыбнулась Дуня.
— Тут уж без тебя есть кому готовить. Я тебе потом откушать принесу.
Евдокия осталась одна. Устало она повалилась на лавку и задремала. Ей опять отчего-то приснилась злобная Новица. «Что получила муженька? — ехидно спрашивала та, тыча в Дуню острым подбородком. — Не видать тебе счастья! Пояс треклятый в руки брала, за то тебе кара Божья! Не растить тебе свою кровинушку!» Злой хохот потряс горницу. Евдокия очнулась.
В оконце смотрела непроглядная ночь. В углу была зажжена лучинка, на столе стояла миска с уже остывшей едой. Дуня села хлебать холодные щи, есть совсем не хотелось, но надо было.
— Я думал она тут в молитвах пребывает, готовится, постится, а она брюхо набивает, — в дверях стоял веселый Юрко, от него слегка несло хмельным духом.
— Узнал чего? — встрепенулась Дуняша.
— Как она от меня сбежать-то спешит, — скривился чернявый. — Я вот тебе яблочек принес. Они хоть и мелкие, но медовые.
Он высыпал из шапки на стол маленькие красные яблоки. Одно задорно покатилось к краю, но Дуня успела его подхватить. Юрий завалился на лежанку.
— Ну, что сказали-то? — напомнила ему Евдокия.
— Завтра поутру ждут. Сапоги мне сними, надавили проклятые.
— Как сними, ты что у меня ночевать собрался?
— Ну, ты вон выспалась, а мне тоже охота. Ты тут уж нагрела.
— Тогда я пойду в сенях посижу.
Дуня не успела сделать и шагу, как Юрий, обхватив ее, завалил на лавку.
— Все-то норовишь убежать от меня. Нешто не хочешь приласкать напоследок?
— Боярышня будет ласкать. Уж не долго осталось, — стала вырываться Евдокия.
— Дуняш, поцелуй меня дурака, как тогда под Витебском, — на девушку с нежностью смотрели черные угольки очей. «Ну, почему всегда, как ему хочется, выходит», а губы уже ласкали обветренную кожу мужской щеки…
Они лежали в темноте, согревая друг друга. Юрий зарывался носом в копну льняных волос.
— Эх, Дуньку жалко, ладная кобыла была, — вспомнил он, перебирая женские пряди.
Раньше Евдокия наверное бы обиделась, но ей и самой было жалко четвероногую теску.
— А ты меня, как сейчас вот кобылу, вспоминать станешь? — робко спросила она.
— Стану, — усмехнулся чернявый.
— Вот этого не надо. Грех при живой жене полюбовницу вспоминать. Забудь.
— Воля твоя, прикажешь, так и забуду, — пожал плечами Юрий.
Не этого ответа затаенно ждала Евдокия: «Не люба я ему, коли б любил, так бы не сказал. Потешился, да и все».
— Ты через год, нет лучше через два… в общем, я сама к тебе весточку подам — когда, пришли ко мне кого, лучше холопку какую, я тебе подарок передам.
Евдокия занервничала, вдруг догадается, всегда ведь чуял.
— То забудь, то за подарком пришли, — проворчал Юрий. — Рубаху мне вышьешь? Так у меня еще та в коробе лежит, по праздникам в церковь надеваю.
— Ну, не хочешь, так и не посылай, — вконец обиделась Дуня, высвобождаясь из его объятий.
— Давай так, — Юрко сел, зашарив среди сваленной на угол одежды. — Ты мой подарок берешь, а я твой через год, ну или когда там.
Он достал какой-то сверточек.
— Вот, — развернул он. — Это пояс взамен ведовского, завтра оденешь.
В темноте ничего не было видно, Дуняша на ощупь потрогала тканый узор.
— Дорогой? — спросила она с подозрением. — Говорила же, что не надо.
— Я твой беру, ты мой завтра одеваешь. Ну, согласна?
— Мне в монастыре зачем? — попыталась отбрыкнуться Евдокия.
— Под покровом своим нищую не поведу. Меня здесь знают.
— Ладно возьму, — согласилась упрямица.
— Так целуй за подарочек… Жарче целуй, а то еще что-нибудь подарю… Уже лучше… Я тебя тоже сразу за подарок расцелую.
— Я же тебе еще ничего не подарила.
— Так наверняка что-нибудь хорошее да дорогое. Уж сейчас расстараться мне надобно.
«Не догадался. Вот и ладно». Дуня таяла, подставляя лицо поцелуям.
Утро встретило Евдокию ярким солнцем. Оно ломилось в узкое окошечко, заливая мрачную горницу весёлым светом. Юрия рядом не было, он ушел мягко по-кошачьи, неслышно притворив за собой дверь. На столе все еще лежали маленькие яблочки и расшитый аксамитовый пояс. Среди сплетения разноцветных нитей сверкала тонкая золотая тесьма. Для княгини может и скромно, но боярыня какая уж точно бы не побрезговала подпоясать стан. Дуне всегда была интересна работа других мастериц, она внимательно, поднеся кушак к окошечку, рассматривала ярославский узор. «И так нужно научиться. Ох, да что же это я стою?! Собираться нужно! Не думать сейчас ни о чем, просто собираться».
И вот Евдокия сходит с крыльца: хитро подлатанный повой (и не скажешь, что был пробит), лисья душегреечка, за распахнутым воротом видны лазоревые бусы, ниже колен спускаются концы дорогого пояса. Дуне было неловко от того, как нарядил ее Юрий, будто не в монастырь, а на разгульный пир пойдут они сейчас, но перечить ему она не хотела, обидится да не пошлет в срок за «подарочком».